Аура - Карлос Фуэнтес

Карлос‹SUP› ‹/SUP›Фуэнтес

Аура

Маноло и Тере Барбачано

Мужчина охотится и воюет. Женщина плетет интриги и мечтает; фантазия – ее вотчина, боги – ее порождение. Она обладает вторым зрением – крыльями, уносящими ее в бескрайние просторы желания и воображения… Боги подобны мужчинам: они рождаются и умирают на груди у женщины… [1]

Ты недоверчиво вглядываешься в строки объявления: не каждый день делают подобные предложения. Снова и снова перечитываешь газетный текст. Такое впечатление, что он адресован именно тебе и никому другому. Ты сидишь в обшарпанной забегаловке, роняешь пепел от сигареты в чашку с недопитым чаем и не замечаешь этого. Твои глаза прикованы к объявлению. Требуется молодой историк. Аккуратный. Добросовестный. Со знанием французского. В совершенстве владеющий литературным языком. Знакомый с работой секретаря. Итак, молодой историк, владеющий французским, желательно – поживший какое-то время во Франции. Три тысячи песо в месяц плюс питание и удобная светлая комната, приспособленная под рабочий кабинет. Недостает лишь твоего имени. Чтобы в объявлении черным по белому было напечатано: Фелипе Монтеро. Требуется Фелипе Монтеро, бывший студент Сорбонны, историк, напичканный бесполезными сведениями, привыкший корпеть над пожелтевшими от времени бумагами, младший преподаватель, дающий уроки в частных школах за девятьсот песо в месяц. Конечно, если бы ты прочел подобное, то заподозрил бы подвох, воспринял бы это как розыгрыш. Просьба прийти по адресу: улица Донселес, 815. Телефона нет.

Ты подхватываешь свой портфель, оставляешь на столе чаевые. А ведь вполне возможно, что, пока ты здесь сидел, точно такой же молодой историк, раньше тебя прочитавший объявление, успел сходить по указанному адресу, и место уже занято. Гоня от себя эти мысли, ты направляешься к перекрестку. В ожидании автобуса закуриваешь и повторяешь в уме исторические даты, которые должен знать назубок, дабы твои оболтусы наконец-то прониклись к тебе уважением. Пора готовиться. Автобус уже показался, и ты, уткнувшись невидящим взглядом в носки своих черных туфель, сосредоточенно шаришь по карманам в поисках мелочи. Пора готовиться к штурму. Нащупав горсть медяков, ты отсчитываешь тридцать сентаво, зажимаешь монеты в кулаке, хватаешься за железный поручень в дверях автобуса, который и не думает останавливаться, вспрыгиваешь на подножку, кое-как протискиваешься сквозь плотную толпу пассажиров, платишь тридцать сентаво, цепляешься правой рукой за петлю, а левой прижимаешь к себе портфель, привычно накрыв ладонью задний карман брюк, где лежит бумажник.

День пролетит в обычной суете, и ты ни о чем не вспомнишь до следующего утра, когда усядешься за столиком в той же дешевой закусочной, спросишь завтрак и раскроешь газету. А дойдя до страницы объявлений, снова увидишь знакомые крупные буквы: молодой историк. Значит, вчера туда никто не ходил. Ты пробежишь глазами текст и вдруг обнаружишь на последней строчке: четыре тысячи песо.

Странно, что кто-то может жить на улице Донселес. Тебе всегда казалось, что в старом центре города вообще никто не живет. Медленно шагая по тротуару, ты пытаешься отыскать номер 815 среди скопления старых колониальных особняков, где ныне разместились мастерские по ремонту всякой всячины, часовые и обувные магазинчики, стойки с прохладительными напитками. Нумерация домов здесь много раз менялась, новые таблички соседствуют с прежними, и разобраться в этой путанице нет никакой возможности. За 13-м домом следует 200-й, под старинным изразцом с номером 47 заботливо выведено мелом: «теперь 924». Ты поднимаешь глаза к верхним этажам: там все осталось по-старому. Ни грохот музыкальных аппаратов, ни яркий свет ртутных ламп, ни витрины с дешевыми безделушками – ничто не в силах омрачить или исказить этот второй лик зданий. Стены, сложенные из вулканической породы, ниши с фигурами святых, изуродованными временем и увенчанными голубями, каменный орнамент в стиле мексиканского барокко, решетчатые балконы, узкие слуховые окна, черепичные желоба, водостоки из песчаника. Окна занавешены от солнца длинными зеленоватыми шторами, и в одном из них кто-то маячит, но тут же исчезает, подметив твой взгляд. Ты переводишь глаза на портал, прихотливо увитый диким виноградом, на облупившуюся дверь и вдруг видишь прямо перед собой: «815, бывший 69».

Никто не отзывается на стук медного дверного молотка, отлитого в форме головы собаки. Впрочем, она настолько стерлась и потеряла вид, что скорее напоминает голову собачьего зародыша из музея естественных наук. Этот уродец словно подсмеивается над твоими потугами, и ты отталкиваешь от себя холодную медь. Этого оказывается достаточно: от легкого толчка дверь приотворяется. Прежде чем переступить порог, ты оборачиваешься и бросаешь прощальный взгляд на город, на длинную вереницу машин, скопившихся у перекрестка: они нетерпеливо рычат, гудят, изрыгают удушливый дым. Ты разочарованно хмуришь брови, словно ожидал иного напутствия от равнодушно-безликого внешнего мира.

Затворив дверь, ты попадаешь в кромешную темноту крытого перехода – похоже, он ведет во внутренний дворик, потому что тебе в нос ударяет запах влажного мха, прелых листьев, гниющих корней, дурманящий густой аромат. Ни намека на свет, который подсказал бы дорогу. Ты нащупываешь в кармане спички, но тоненький надтреснутый голос предупреждает тебя откуда-то издали:

– Не трудитесь… В этом нет необходимости. Прошу вас, сделайте тринадцать шагов вперед, и справа от вас окажется лестница. Поднимитесь, пожалуйста, наверх. Там двадцать две ступеньки. Считайте, когда будете идти. Тринадцать шагов. Направо. Двадцать две ступеньки.

Запах плесени и гнили сопровождает тебя, пока ты осторожно ступаешь по каменным плиткам, а затем карабкаешься вверх по скрипучей деревянной лестнице. Ты считаешь про себя трухлявые ступеньки и, дойдя до двадцать второй, останавливаешься, зажав под мышкой портфель и держа наготове коробок со спичками. Прямо перед тобой дверь, пахнущая влажной смолистой древесиной. Ты шаришь в поисках ручки, не обнаружив ее, толкаешь дверь и ступаешь на тонкий вытертый коврик. Он то ли сбился, то ли плохо расправлен, потому что ты сразу спотыкаешься и тут обнаруживаешь, что темнота немного отступила: в помещение откуда-то просачивается тусклый сероватый свет.

– Сеньора, – негромко произносишь ты, потому что голос, который направлял тебя, вроде бы принадлежал женщине. – Сеньора…

– Теперь налево. Первая дверь. Будьте так любезны. Ты толкаешь очередную дверь, не сомневаясь, что она откроется, так как уже понял: поворачивающиеся ручки с защелками здесь не в чести, – и золотые лучики, словно невесомые шелковистые паутинки, опутывают тебе ресницы. Поначалу ты видишь перед собой лишь пляшущие на стенах неровные тени да десятки мерцающих огоньков. Приглядевшись, обнаруживаешь, что это свечи, множество свечек на беспорядочно развешанных по стенам полочках и подставках. А еще в полумраке поблескивают серебряные сердца, какие-то склянки, стекла в рамах. За этой сверкающей, переливающейся завесой не сразу разглядишь кровать, откуда тянется чья-то рука, словно подзывая тебя дрожащими пальцами.

Ты заметишь этот жест, когда отведешь взгляд от сияющих созвездий. Обойдешь кровать, ухитрившись при этом наткнуться на ножку, и остановишься у изголовья. Маленькая тщедушная фигурка почти незаметна на широченной постели; ты протягиваешь ей руку, но твои пальцы неожиданно проваливаются в густой теплый мех, скользят по пушистым ушам некоего существа – оно сосредоточенно грызет что-то, поглядывая на тебя красными глазками. Ты улыбаешься в ответ, гладишь кролика, привалившегося к руке, которая наконец-то приближается к твоей, и вот уже ледяные пальцы сжимают твою потную ладонь, переворачивают ее, тянут к подушке, и твоя рука, пытаясь освободиться, скользит по кружевной наволочке.

– Меня зовут Фелипе Монтеро. Я по вашему объявлению.

– Я уже догадалась. Извините, здесь негде присесть.

– Все в порядке, не беспокойтесь.

– Ну хорошо. Будьте так добры, станьте в профиль. Мне вас плохо видно. Повернитесь к свету. Вот так. Прекрасно.

– Я прочел ваше объявление…

– Разумеется. Прочли и посчитали, что справитесь, не так ли? Avez vous fait des études?

– A Paris, madame.

– Ah, oui, ça me fait plaisir, toujours, toujours, d'entendre… oui… vous savez… on était tellement habitué… et aprés… [2]

Ты отходишь чуть в сторону, чтобы не загораживать свет, и теперь отблески серебра, стекла и пламени свечей падают на шелковый чепец, из-под которого выбиваются совершенно белые пряди, на лицо, до того старое и морщинистое, что оно выглядит младенческим. Высокий белый воротник, застегнутый на все пуговицы, доходит до самых ушей, целиком скрывая шею; тело укутано простынями и одеялами, на плечи накинута шерстяная шаль, так что ты можешь созерцать лишь бледные руки, покоящиеся на животе, да сморщенное личико старухи. Ты почтительно смотришь на нее, пока кролик не затеет возню, что позволит тебе отвести взгляд и окинуть украдкой ветхое одеяло из красного шелка, усеянное хлебными корками и крошками.