Из записных книжек (1950-1960 годы) - Константин Воробьев

Воробьев Константин

Из записных книжек (1950-1960 годы)

Константин Дмитриевич Воробьёв

ИЗ ЗАПИСНЫХ КНИЖЕК

1950-1960 гг.

ТИШКА СУРОВЕЦ

...Маленькая хатенка о двух оконцах. (Из пуньки.) Семья придурковатая, за исключением матери. Старший сын - Тишка. За папироску, в которую засыпали порох, босиком бегал по снегу 15 км.

Потом он женился. Полоска их земли подходила одним концом к лесу, где дед Большак вел пасеку. Так как пчелы в июле особо сердиты, то люди, чья земля прилегала к этому лесу, пахали, косили - с рассветом до тех пор, когда пчелы начинают сбор меда.

Но Тишка выехал метать пар (июль), когда солнце на дуб поднялось в небо. Не успел он объехать и круга, как на потную лошадь - пчелы не любят человечий и лошадиный пот - сел целый рой пчел. Вместо того чтобы выпрячь из оглоблей сохи кобылу, и она бы или начала кататься по земле, или скакнула в кусты,Тишка, оставив кобылу, не спеша направился трусцой домой за роевней.

- Птушка, Птушка, рой на нашу кобылу сел! Давай роевню!..

Жена заплакала (она была умна, но бедна).

Взяв роевню, Тишка побежал огребать рой. Подходя к полосе, он увидел вздувшуюся горой свою лошаденку, завалившуюся в оглоблях. Лошадь сдохла, зажаленная пчелами, сотни трупиков которых валялись на земле около околевшей кобылы. Подумав с минуту, Тишка выломал из сохи оглоблю и, взвалив ее на плечо, ринулся в пасеку к деду Большаку.

- Сука-сын! Ты што распустил своих пчел!

И начал оглоблей охаживать дублятки деда.

КАК ДВАЖДЫ ПОГИБЛА РАДОСТЬ

У меня был сильный жар. На заре я задремал, и мне приснилась долина цветов. Цветы обыкновенные - ромашки, маки, дикий клевер, васильки... Но я никогда наяву не ощущал так живо и светло (именно светло!) краски цветов, их оттенки, строение и малейшие трепетания лепестков. И оттого мне было легко и грустно, как не бывает наяву.

Но я сразу проснулся, и очарование исчезло. Тело ломило, во рту было сухо, а настроение погано. В окно пробивался рассвет. Он все синел и ширился, и от большой тишины, какая бывает обычно на рассвете, в моей комнате плавал тонкий звон. На улице был мороз, я стал глядеть в окно, не поворачивая головы на подушке, но вдруг внимание мое привлек один замечательный узор на стекле. Нет, не замысловатый, а сказочный. Было: наш сибирский таежный лес. И с луком в правой руке, непокрытый, в разрисованной гарусом шубе Иван Царевич, как я привык его в детстве видеть на картинках.

А на самом широком верхнем стекле с поразительным мастерством была изображена баталия. На возвышенности, выбросив ногу в огромном ботфорте и со шпагой в руке, стоял усатый большой человек. Даже любой школьник, увидя его, сказал бы, что это Петр. И ясно было, что это - Полтавская битва.

Когда же из-за крыши соседнего дома выкатилось солнце, узоры на стекле брызнули таким ярким алмазным светом, что я невольно засмеялся вслух и закашлялся. Кашель бил меня долго. И когда я оправился от него и взглянул на окно - по стеклам сверху вниз тянулись длинные безобразные потеки - солнце растопило и Ивана Царевича, и Полтавскую битву.

Стало скучно и тоскливо, как бывает только наяву в наши дни.

* * *

- Насчет радостей... Это дело такое - кому что. Вот я как-то наблюдал такую штуку. Заметил я на оконной шибке малюсенькую мошку, меньше булавочной головки, она чуть заметна. Думаю: ну что за смысл ей жить! Ну какие в ней могут быть потребности, чувства, так сказать, желания? Никаких! Без смысла живет. Думаю и наблюдаю за ней. А она, шельма, за какие-нибудь три минуты пару раз из конца в конец пересекла шибку. Да с таким восторгом перебирает ножками, так энергично подрагивает крылышками, что просто диву даешься! И ведь что! Я тогда и понял - есть у ней радость бытия. Огромная. Она ведь покрыла по стеклу свои сотни тысяч километров за эти три минуты. А эти наши минуты для ней вечность, может, целая... - Рассказчик умолк.

Я спросил:

- Ну, а потом?

- Что потом?

- Ну, конец этой мошки проследили вы?

Рассказчик ответил не сразу, уже более смиренно:

- Проследил... В углу окна сидел небольшой паук. Ну и того, заметил ее, стервец... убил одним махом.

- Вот видите?

- А что ж тут. Все законно получилось, обрадовался найденной логике рассказчик.- И жила радостно, и гибелью своей другому удовольствие сделала. Законно все.

СЦЕНА С НАТУРЫ

Сегодня 5 ноября. По городу вывешиваются флаги, дует холодный ветер, и идет первый снег. На здание консерватории, где с балкона члены местного правительства приветствуют в праздники демонстрантов, поднимается огромный портрет-барельеф Ленина и Сталина. Его тянут на трёх блоках несколько человек, а командует ими, отойдя на противоположный тротуар, маленький юркий человечишка. Взмахивая короткими ручками, он подпрыгивает и кричит:

- Раз-два - взяли! - и сам делает вид, что тянет. Но портрет тяжел и не поддается усилиям.

- Раз-два! - прыгает человечишка.

И в этот момент сверху, от группы тянущих рабочих, глухим голосом скатывается:

- Вот потянул бы ты сам их, как мы, тогда узнал бы, как оно...- и закончил угрюмой матерщиной.

Прохожие торопятся и делают вид, что не слышат.

* * *

Ну что, Воробьев, гибнешь?

- Нет, я еще держусь, это мне надо... жить надо, а то, что пистолет постоянно рядом, что мне стоит протянуть руку - и я прекращу эту глупую возню,- это мне помогает жить. Я всегда свободно, по собственному желанию, уйду отсюда, и никто, никогда, ни за что не заставит меня уйти из жизни, если я того не захочу сам!

* * *

Лишения, страдания и унижения у нас возведены в некую доблесть. Об этом всевозможные жулики от так называемой советской литературы написали множество баллад, романов и еще черт-те чего.

... Тихонов написал:

Гвозди бы делать из этих людей,

Крепче бы не было в мире гвоздей!

Все это в угоду одному: лжи, всесветному обману. Страдания и лишения никогда и никому не приносили ни счастья, ни успеха. Горе человека не красит, и Тихонов это знает, что "несчастные эгоистичны, злы, несправедливы, жестоки и менее, чем глупцы, способны понимать друг друга". Это Чехов сказал.

* * *

- Ты писатель, сказали мне. А это плохо. Нельзя ничего выдумывать в жизни, пусть даже это будет красивое. Нельзя врать!

* * *

У нее было ярко-оранжевое платье, и она, директриса, проходила по залу как хозяйка великосветского салона надменно-приветливо и гордо-снисходительно к тем, что сидели за столами.

Куда ты денешься от себя, человека из норы!

* * *

Вошел человек, что-то женско-мужское, бледно-землистое, что-то совиное, от летучей мыши.

* * *

За столом напротив сидела группа из четырех человек. Женщина в черном, тонкая, худая, потрепанная, но сама не согласная с этим, с гладко зачесанной головой - маленькой, как у змеи. Курила она жадно, с затяжками, и я понял, что она - окололитературная бабочка.

* * *

Написать рассказ о тех, кто сулит рай в будущем. Природа этого. Жить тем, что будет после тебя? В этом страшная ложь. И люди должны противиться ей. Человек должен сделать себе радость при своей жизни. Себе. И это останется потомкам. Это очень просто.

* * *

Если не вдохновит тебя тишина, закатная заря, одиночество в лунной ночи или пронизанная солнцем листва,- иди и удавись: выше и торжественнее этого ничего на свете нету!

ЭТАПЫ ПИСАТЕЛЯ

Вначале - горячее поощрение - в тебя не очень верят.

Затем - ирония - "неужели ты всерьез думаешь о себе?".

После - "мы его вытащили, он бы так и продолжал торговать дегтем".

Предпоследнее: обида, учет каждого твоего шага, желание и ожидание твоего первоначального "положения", предположение о твоем мнимом богатстве, подозрение в аморальности, самоуверенности, пьянстве, разврате, пижонстве, эгоистичности, скупости,- словом: рьяная зависть, и если ты средний, если ты то дерьмо, которое нужно твоему времени,- ты удовольствуешься этим подаянием, будешь сытым, гибким, внимательным, лысым и приятным,- но и только.

А надо: послать всех, особенно тех, кто тебя "вытащил", к такой матери, ибо "вытащил" тебя - ты сам, и написать такое, которое повергнет твоих "друзей" в состояние удивленного, молчаливого, тайного или явного - это их дело - восхищения.

Тогда они и в самом деле поверят в тебя.

1960-1973 гг.

Кузнецов, стало быть, не любил Родину и свой народ. Я и без него знаю, что написать три антисоветских романа при пяти верноподданнических значительно легче, чем написать один "возможный" к публикации "Чертов палец". Я знаю это потому, что положил жизнь на это. Еще бы! Пожалуй, за "Момича" и за "Это мы, Господи!" я получил бы там денег больше, чем Кузнецов, но...

Он совершил смертельную ошибку. Если он в самом деле талантлив, то больше трех лет там не продержится физически: или сопьется, или сойдет с ума. А кроме того...

* * *

В Библии сказано, что ничто не остается и не останется без возмездия,- и это хорошо, потому что безнаказанность преступления по своей сути аморальна, она разлагает человека, общество, наконец нацию, ибо является прецедентом для повторения зла.