Копи царя Иоанна - Аркадий Бакторов

Аркадий Бакторов

Копи царя Иоанна

Все события и герои вымышлены, а совпадения случайны.

Часть 1

ШАГ ЗА ПОРОГ

1

Это было похоже на бегство. Нет. Скорее, на смену караула. Один за другим гасли огни бомбоубежищ и бункеров, затихали глубинные стройки, наполненные прежде голосами сотен рабочих, стуком перекатывающихся составов и вагонеток, грохотом стальных машин, метр за метром вгрызавшихся в глинистую землю Москвы. Теперь в темноте, под высокими сводами из чугунного тюбинга, в переплетениях нескончаемых тоннелей гулко отдавался каждый шаг, журчание воды, медленно, но неукротимо разрушающей сталь и бетон.

Молчаливые люди с побледневшими от долгой службы под землей лицами уходили, открывая пытливому взгляду настоящий подземный город, знание о существовании которого для непосвященных раньше считалось преступлением. Что-то успевали спрятать, замуровать, задраив тяжелые люки и гермодвери… но чаще бросали все как есть, бежали, будто с корабля, над рубкой которого вот-вот должны были сомкнуться волны. На первый взгляд, это и вправду было похоже на бегство. В таких местах время словно застывало. Казалось, безмолвие и мрак навеки поглотили фантастическую паутину подземных сооружений.

Только с каждым годом все ближе и ближе к ним прорывались другие люди. Люди с поверхности, стремившиеся к новым знаниям. Перед их глазами впервые во всем размахе развернулся подземный город, равного которому нет в мире. Многомиллионные кварталы с освещенными широкими проспектами, высокие шпили башен, кольца дорог, опоясывающих столицу, оказались лишь надводной частью огромного айсберга по имени Москва, вросшего в землю до начала гранитных пород на глубине около километра.

Фонари диггеров бросали лучи на обесточенные своды секретных институтов и лабораторий, бункеров управления и связи, древние подземелья Кремля и Китай-города, отражались в забывших дневной свет водах московских речушек, давно замурованных в трубы.

Иногда диггеров опережали охотники за цветным ломом, оставлявшие после себя хаос и беспорядок, разбитую технику и обрывки проводов. Впрочем, они никогда не спускались на большие глубины и не интересовались древностями.

А многомиллионный город жил в привычном обывательском ритме, затихая по ночам в спальных районах, а по утрам и вечерам давясь в метро и автомобильных пробках. И каждый, ступая на привычный пепельный асфальт, даже не предполагал, что под ним на сотни метров вглубь простирается совсем другая сторона московской жизни, неизвестная просто потому, что туда не проникают лучи Солнца.

2

Площадь перед Киевским вокзалом каждое утро представляет собой бесформенную живую массу прибывших с западных окраин и из пригородов вроде Одинцова, Краснознаменска и даже далекого Можайска. Пустырь, уставленный отслужившими железнодорожными контейнерами, приспособленными под склады Бог знает чего, с вечными цыганами гостеприимно принимает эту толпу и выстраивает огромными конусами по направлению ко входам в видимую часть подземного мира — станцию трех пересадок.

Человек, попавший в толпу, не способен думать. А ведь можно хотя бы позавидовать. Есть кому. Стоит оглянуться — и перед тобой только продирающий глаза район Дорогомилово. Рай? Конечно. Во-первых, центр; во вторых, цель каждодневных утренних мук — метро — в самом буквальном смысле под окнами. Хотя, если присмотреться повнимательнее, вряд ли жители этих золотисто-кирпичных домов часто пользуются подземкой. Пластиковые окна, обильно украшенные кондиционерами и спутниковыми тарелками, все же о чем-то говорят. Почти каждый, посмотрев на роскошь центра Москвы, пустится в пространные рассуждения о том, что, мол, москвичей выживают из родного города, заставляют ютиться в хрущевках, в то время как… Впрочем, это совсем не интересно. Обычное заблуждение, подобных которым в первопрестольной достаточно. Скажу лишь одно: и на Остоженке, и на Арбате до сих пор полно коммуналок. Не верите? Как хотите. Значит, просто не обращали внимания на поблекшие серо-коричневые рамы окон, весьма часто встречающиеся среди ослепительно-белых стеклопакетов.

Итак, утро. Точнее, около девяти. Июль. Солнце уже вовсю собирает жертвы обмороков и просто разомлевших от жары. Но в тени деревьев у окон первого этажа во внутреннем дворике дома на набережной еще прохладно. Удивительны такие дома. Живое воплощение бессмертной русской идеи потемкинской деревни. Они обильно расставлены по широким парадным проспектам, но за монументальными фасадами скрывают целые кварталы обычной типовой застройки.

Первый этаж дома на набережной Тараса Шевченко. Коммунальная квартира. Ровно в восемь на заваленном всяким бумажным хламом столе громыхнуло радио — будильник. Ровно в полдевятого Максим уже шагал по двору в сторону Бородинского моста. «Киевскую», находящуюся на пересечении трех линий метро, он не любил. Ни одну. Тяжелая и давящая сводами «Кольцевая» вряд ли вообще кому-нибудь придется по душе. «Филевская» всегда выглядела слишком обшарпанно, вот-вот рухнет, к тому же раздражали звездообразные люстры, из которых ради экономии повыдергивали половину ламп-лучей. «Арбатско-Покровская»… просто нечто среднее между «Кольцевой» и «Филевской». Хотя именно эта темно-синяя ветка служила Максиму основным транспортным средством уже два года, с тех пор как он окончательно решил посвятить себя нашей науке (смелое решение для 1998 года, не правда ли?) и устроился научным сотрудником в один из НИИ типичной постройки периода застоя ближе к восточной окраине города.

Каждое утро непоколебимая грязно-желтая хламида МИДа с неестественным «бутафорским» шпилем, пририсованным самим Сталиным к проекту уже во время строительства, египетской пирамидой встречала его на пути к «Смоленской», прячущейся в маленьком квадратном дворике у начала старого Арбата. По соседству с перегруженным «гейтом» запада Москвы — пресловутой «Киевской», его всегда спасала эта незаметная станция, где даже по утрам очередь на вход меньше, чем на выход.

Человек, попадающий в метро, если оно ему не в новинку, действует с точностью, доведенной до автоматизма. Поэтому любое происшествие, даже самое незначительное, вырывает его из рамок спокойствия, моментально выводит из гипнотически-интроспективного состояния, выплескивает несфокусированное внимание в пространство. Так, при любом громком звуке, выделяющемся из общего гула, шарканья ног и грохота поездов, при любом резком движении в мерно покачивающейся из стороны в сторону толпе, люди моментально задирают головы, бессмысленно и в то же время сосредоточенно водят глазами вокруг. Убедившись, однако, что ничего существенного не произошло, пассажиры метро вновь коллективно погружаются в себя.

Максим вбежал в яростно раскачивающуюся тяжелую деревянную дверь, прошел мимо касс, телефонов, повернул направо, потом, как запрограммированный, вниз по эскалатору, затем налево. Стоп. Линия края платформы — как маячок всплывает в бессознательном. Внезапно подувший ветер первым сообщает о приближающемся поезде, только потом послышится нисходящее трезвучие и начнут блестеть уводящие за поворот рельсы в сумрачном тоннеле. Чтобы не утруждать себя поисками места в тесном вагоне и избежать неприятных толчков в бок на каждой остановке, Максим изобрел свою собственную тактику передвижения в набитых поездах по центру златоглавой. Он просто всегда заходил последним и прижимался спиной к дверям с наивной надписью «Не прислоняться». И выходил, соответственно, на каждой остановке.

«Осторожно, двери закрываются, — с этими словами они и вправду захлопнулись, — следующая станция, — тут диктор, как всегда, сделал проникновенную театральную паузу, — … „Арбатская“»! — выпалил динамик и смолк в ожидании объявления станции «Арбатской». Максим подался чуть вперед — на этот раз двери зажали его сумку, и через образовавшуюся щель дул легкий встречный ветер с железнодорожным запахом усталого металла. И снова не нарушаемая никем последовательность тусклых тоннельных ламп, километры уложенных кабелей, которые кажутся живыми, если на них смотреть во время движения…

Он опаздывал. Ничего страшного, в институте многие опаздывали. Прошло то время, когда каждое пустяковое опоздание на несколько минут было причиной для серьезного разговора, а три означали увольнение. В институте любили рассказывать одну и ту же печальную историю своего сотрудника, случившуюся уже на излете Советского Союза во время последней, как оказалось, проверки. Вкратце она звучит так: ему сулило уже третье опоздание, фатальное, он бежал так, как только может бежать обычный человек, влетел на проходную в последнюю минуту, остановился, чтобы показать пропуск, упал и умер. Прямо как в древнегреческом мифе. Но все эти дисциплинарные ужасы остались в прошлом, удаляющемся с каждой минутой, как километры подземных путей. Теперь добрая часть огромного здания сдается никому не известным офисам и мелькающим на арендованных квадратных метрах фирмам-однодневкам.