Человек родился - Шолом Алейхем

Шолом Алейхем

Человек родился

– Вот бестолковая! Нашла время рожать - накануне праздника!

– Еле дождалась этой радости!

– Если удостоимся божьей милости, это ко всему вдобавок окажется мальчик, вот увидите!

– Она родит на свет мессию[1], не иначе!

Такие и подобные разговоры слышались весь день в доме столяра Генеха, а Рейзл корчилась, стонала, не могла себе места найти.

Бывали минуты, когда она пряталась в уголок, щипала себе лицо, впивалась ногтями в тело и призывала к себе смерть.

– Боже милостивый! Отец небесный, родимый, сердечный, помоги мне умереть!..

У Рейзл схватки начались еще рано утром, но она пряталась от всех, хотела, чтобы никто о том не знал. Ближе к вечеру, когда подступили нестерпимые боли, она упала на кровать, заломила руки, стиснула зубы, вся посинела, почернела и закричала не своим голосом:

– Мама дорогая! Дай мне силы, чтоб не тяжко было умереть!!!

Не беспокойтесь, бабка Соре-Рохл, стоявшая у ее кровати, уже видывала подобные вещи. С закатанными до шершавых локтей рукавами она склонилась к ней и зашептала:

– Кричи, кричи, дитя мое! Роженица должна кричать. Еще один крик, и ты, бог даст, переможешься на доброе здоровье. Твоя мать теперь на том свете усердствует ради тебя. Твой отец стоит сейчас перед судией небесным и молит за тебя. Бог даст, переможешься на доброе здоровье и родишь сына в утешение своим горестям...

Боли утихают, и Рейзл лежит, словно пришибленная, одурманенная, в ушах у нее звенит, она не спит, но оглушена и не знает, на каком она свете. Что-то с ней творится, что-то с ней произойдет. Может, настанет конец ее несчастьям? Может, она умирает? Рейзл не хочет умирать. Нет! Она еще надеется на милость того, кто живет вечно, - ее Зетл вернется, приедет к ней из далекой Америки, и она еще вкусит настоящую жизнь со своим любимым, дорогим Зетлом.

Где же Зетл?

Портной Зетл через несколько месяцев после свадьбы пустился на поиски заработка. В Америку уехал. Все теперь едут в Америку. Уехал Зетл - нет его, как в воду канул.

"Наверное, объявился там женихом, взял заново приданое, пусть оно ему боком выйдет, владыка небесный!"

Так толковали о нем в Касриловке, в доме столяра Генеха, так толковали все, кроме Рейзл.

Рейзл иначе думала о своем Зетле, она знала его лучше всех, хотя прожила с ним вместе не больше чем четыре месяца.

Рейзл ждала его каждую минуту, каждое мгновенье: если только он жив и здоров, он, несомненно, вернется или письмо напишет; напишет письмо и пришлет ей свой портрет. Ах, если бы только бог помог, и пришло это желанное письмо с портретом, кто с ней тогда сравнится?

Рейзл все глаза проглядела, много ночей не спала, много слез пролила втихомолку, уткнув голову в подушку, чтобы люди не видели, чтобы добрые друзья не огорчались, чтобы недруги не радовались ее горю.

А горе было немалое - она почувствовала, что должна стать матерью. Горе, горе, что ей делать? Куда денется, к кому обратится? Не страшись Рейзл бога и ада, она бы сама над собой расправу учинила!

И очень возможно, что в тот день, когда она стирала белье у реки, ей захотелось кинуться в воду. Но, вспомнив о страшных муках на том свете, Рейзл ухватила узел с бельем и пустилась, ни жива ни мертва, бежать домой. Бежит она, и встречается ей бабка Соре-Рохл.

– Почему ты так бежишь, доченька моя? - спрашивает Соре-Рохл.

Рейзл расплакалась, как малое дитя. Соре-Рохл, имевшая "наметанный глаз", тотчас разглядела, что тут кроется, а молодая, как умела, излила перед ней свою душу.

– Все в руках божьих, - сказала ей Соре-Рохл, - все от бога; кто знает, может, он зачтет тебе твои страданья, и вернется твой Зетл?..

При упоминании имени Зетла вся кровь прихлынула к лицу Рейзл. Обе женщины уселись на чью-то завалинку, пошушукались-пошушукались, посчитали на пальцах и разошлись.

Рейзл, сколько могла, хранила глубоко в себе свою тайну, пока в одно прекрасное утро все не обнаружилось и тайна перестала быть тайной. И с той поры дом столяра Генеха стал для нее адом. Ей казалось, что все глядят на нее, все судачат о ней, а невыносимей всего было, что все проклинают Зетла; каждый, кому только не лень, всячески поносит его.

Больше других донимала ее пекарша Лея. Пекарша Лея полна сострадания к ней, подносит частенько свежую булочку, кусок халы, поскребыш и при этом говорит:

– Возьми, Рейзл, отведай моих изделий, чтоб ему, твоему шарлатану, там, в Америке, подавиться первым куском, боже милостивый!

– Знал бы он хоть, душа окаянная, что вот-вот станет отцом! - подхватывает жена меламеда Фрума.

– А если и узнает, он истерзается там, что ли, этот портняжка, пропади он пропадом! - подливает масло в огонь Асна Куролапа.

Все эти женщины - соседки, живущие вместе с Рейзл в доме столяра Генеха. У каждой из них своя каморка, свое хозяйство, свои одеяла и подушки, свой муж, свои детишки. А детишек у них, слава богу, предостаточно. И в доме вечно сутолока, крик, галдеж: дети дерутся между собой, хозяйки стряпают и пекут, толкутся у одной печи, сплетничают, оговаривают друг дружку, ссорятся и мирятся, одалживают одна другой и занимают одна у другой, только было бы что, все вместе веселятся на торжествах друг у друга и живут почти одной семьей.

Рейзл, словно пробудившись от сна, вскочила с истошным криком:

– Боже! Боже! Боже!

– Вот так, вот так, доченька! - ободряет ее Соре-Рохл. - Сейчас вот и подступают настоящие боли. Еще один, два, три таких крика, и ты, с божьей помощью, управишься на доброе здоровье... Вот так, вот так... Поздравляю, доченька, ты родила мальчика!

Когда у Рейзл родился мальчик, первым делом было искупать ребенка, запеленать и выяснить, на кого он похож. И все три женщины воскликнули в один голос;

– Опухнуть бы "его" роже! Вылитый "он", как две капли.

Потом стали толковать о бульоне для роженицы. Одна упрекала другую, что та загодя не приготовила хотя бы курицу. Град язвительных упреков обрушился, конечно, на Асну Куролапу.

– Ведь вы та самая женщина, которая торгует птицей... По молодости лет, что ли, вы не могли догадаться еще две недели назад посадить для Рейзл курицу на откорм? Просо мы сами купили бы, взяли бы на себя и расходы на резника...

Пекарша Лея засучила рукава и принялась за изготовление сдобы для роженицы, а жена меламеда Фрума побежала к своему мужу, к меламеду реб Хаим-Хоне, и упросила написать на листках охранные заклятья - талисманы от нечистого, чтобы развесить их вокруг роженицы.

И меламед реб Хаим-Хоне засучил рукава и написал такие охранные заклятья, каких не увидеть у самой богатой роженицы. На середине листка была изображена затейливая пирамида:

С обеих сторон были написаны известные заклинания:

Ведьму сживи со светуСо свету ведьму сживиСживи ведьму со свету

А внизу буквами покрупнее:

Знаменитые таинственные слова, которые являются средством от сглазу и всяких иных напастей. В общем, было сделано все, что следовало.

Роженица лежала и дивилась в душе на этих женщин: "Да вознаградит их бог! Чем заслужила я такое? Какими такими добрыми делами?.."

А когда мужчины управились со своей работой, они завели разговор о том, чтобы справить обрезание.

Столяр Генех, хотя он не богач и в собственных сыновьях у него нет недостатка, тем не менее заявил, что, поскольку торжество происходит у него в доме, он хочет выполнить святой долг и взять этот брис на себя. Тогда все остальные сочли себя оскорбленными.

– Почему ему одному должна достаться честь выполнить святой долг? Он лучше всех нас, что ли? Этот брис - наш общий брис!

Когда дошло до распределения почетных обязанностей в совершении обряда, произошла небольшая заминка.

Столяр Генех полагал, что, поскольку он хозяин, его, вероятно, удостоят обязанности сандика[2], но он постыдно ошибся. Обязанность сандика, сказали все, причитается меламеду реб Хаим-Хоне из того соображения, что меламед реб Хаим-Хоне - человек, который, понимаете ли, понаторел в талмуде. Тут столяру Генеху уже ничего не оставалось, как со всеми сообща впрячься, так сказать, в телегу и заявить, что он и сам иначе не думал...

Словом, с распределением почетных обязанностей кое-как уладили.

Осталась только одна забота, самая приятная: где раздобыть хмельного?

– Хмельного? - откликнулась бабка Соре-Рохл. - Пусть у вас вовеки не будет забот более тяжких, чем эта!

И Соре-Рохл, накинув на себя свой кошачий бурнус, отправилась к своему зятю виноделу Юдлу, изготовляющему сладкие вина, и привела его на брис с двумя бутылями красной водки, которую называют "крамбамбули". Сразу все ожили, повеселели, и полетели здравицы.

– Лехаим! - проговорил меламед реб Хаим-Хоне, человек с черным лоснящимся платком на шее и выщипанной с одной стороны бородой. - Лехаим! Пусть нам, с божьей помощью, приведется пить на его совершеннолетии.