Сцена из частной жизни, в 2028 году, от Рожд. Христова - Фаддей Булгарин

Фаддей Венедиктович Булгарин

Сцена из частной жизни, в 2028 году, от Рожд. Христова

Действующие лица:

Вельможа, хозяин дома.

Его сын, 12-ти лет.

Придворный.

Судья.

Поэт.

Журналист.

Антикварий.

Библиограф.

Помещик.

Купец.

Инженер.

Молодая дама.

Другая дама, пожилая.

Гости.

Действие в Петербурге, в доме вельможи, на набережной Выборгской стороны, 21 Января.

Обширная зала — вокруг стен стоят шкафы с книгами — в амбразурах окон стол с косыми журналами, газетами, книгами, эстампами.

Дамы и мужчины прохаживаются по зале — некоторые из гостей сидят возле столиков и читают, другие разговаривают. Хозяин, вельможа сидит в креслах возле камина, окруженный гостями. Вдали ряд освещённых комнат и слышны звуки музыки.

Вельможа. Я сегодня чрезвычайно много ходил пешком. Выйдя из дому, я прямехонько по Выборгской набережной дошёл до Охтинской парадной площади и оттуда перешёл чрез Неву по висячему чугунному мосту к Смоленному гостиному двору, и, наконец, отдохнул в книжных магазинах.

Поэт. Правда, путь не близкий, но по гранитной набережной так легко ходить, как по паркету, к тому же в чугунных беседках можно присесть, отдохнуть, а в случае нужды укрыться от непогоды. Только я не люблю прогуливаться между чертогами Выборгской стороны, Охты и Смоленской части: в этих местах слишком шумно, многолюдно, великолепно. Любимая моя прогулка зимою и летом в городском саду, в Парголовском предместье, между горами и оврагами. Я на время забываюсь, что нахожусь в столице, и воображение мое отдыхает, освежается.

Вельможа. Но Парголовский городской сад от меня слишком далеко и туда надобно ехать, а у меня по несчастью мало времени на прогулки. Я пользуюсь досугами, чтоб обегать книжные магазины, мастерские художников, запастись новым, поискать старого. Вот, например, я третьего дня нашёл на толкучем рынке старье, пять старопечатных книжонок под заглавием: «Сочинения Ф. Булгарина». Знаете ли вы имя этого сочинителя?

Поэт. От роду в первый раз слышу.

Вельможа. Книги печатаны ровно за двести лет тому назад, в 1827 и 1828 годах.

Библиограф. Это весьма любопытно: нельзя ли посмотреть? В старину печатали весьма малое число экземпляров, и от того книги XVIII-го и XIX-го столетий ныне весьма редки. Ныне другое дело. (Обращаясь к поэту). Например, сколько у вас купили новой вашей поэмы: «Наваринское сражение»[1]?

Поэт. Около 50 000 экземпляров. Но разве это много в государстве, где около ста миллионов просвещённых жителей?

Антикварий. Но в XIX столетии в России было около пятидесяти миллионов жителей, а едва было несколько примеров, чтоб книги куплено было даже 3000 экземпляров. И об этом кричали как о чуде! — Другие времена, другие нравы. (Вельможе). Но покажите же нам свое старье.

Вельможа (обращаясь к своему сыну, мальчику лет двенадцати). Принеси мне из маленького моего кабинета старые книжонки, которые лежат на столике. (Гостям). Я имел терпенье прочесть эти книги. Разумеется, что слог и язык устарели, формы и периоды обветшали, но я принудил себя, вытерпел до конца, и нашёл кое-что занимательное, например описания нравов.

Журналист. Нравы XIX века — это любопытно во всяком отношении, если только автор списывал с натуры.

Вельможа. Кажется так: заимствовать было не откуда, потому что предметы все отечественные.

Журналист. Вы позволите мне этих книг на насколько дней?

Вельможа. С удовольствием. Но вот и они.

Молодая дама. (Берёт одну книжку). Вот еще и картинки! Это что? Портрет автора.

Другая дама. Покажите.

Книжки переходят из рук в руки.

Молодая дама. Какой странный наряд! Узкое полукафтанье, с откидным воротником, какой-то плотный камзольчик! Это надобно срисовать для маскарада. Но вот и другие картинки: изрядно, очень изрядно для своего времени.

Поэт. Какие странные буквы! Трудно отличить Ш от Т. Только по смыслу надобно догадываться. Ударений нет, и даже нет вовсе буквы для выражения звука между Х и Г. Обрисовка букв негодная: почти все одни толстые чёрточки — нет округлости, нет изменения в очерках.

Вельможа. Это быль первый шаг к совершенствованию типографского искусства и каллиграфии.

Журналист. Есть ли что порядочного в этих книжонках?

Вельможа. Сочинитель, кажется, любил говорить правду, любил пофилософствовать, но видно, что он или не хотел или не мог всего высказать, что у него было на уме и на сердце. Он часто только намекает на правду и как будто заикается. Впрочем, некоторые странности, предрассудки и злоупотребления своего времени он описал довольно резко. (Обращаясь к судье). Автор особенно вооружался против вашего сословия, и жестоко нападал на невежество и взятки.

Судья. Теперь ему не достало бы материалов по этой части. Вся Европа признаёт, что нигде правосудие не достигло до такой степени совершенства, как в России. Может ли быть иначе, когда у нас каждый, посвящающей себя судейскому званию, должен быть доктором прав, дать экзамен, представить поручительство от целого уезда в беспорочном поведении, и когда наконец, общее мнение сторожишь за каждым его поступком. Я думаю, господа, что вы не слыхали о взятках, и что это слово известно вам только из словаря, или из старых романов и драм.

Помещик. Об этом нет спора.

Журналист. Тем любопытнее видеть теперь, что делалось за двести лет тому назад.

Вельможа. Но в этих книжонках много такого, что теперь покажется непонятным для нас. Вообразите себе, что г-н сочинитель весьма серьёзно гневается за то, что образованные и воспитанные люди в его время, знатные и богатые, а особенно дамы, не только не хотели говорить между собою по-русски, но почитали даже грубостью и невежеством, если в обществах русских говорили отечественным языком.

Молодая дама. Ха, ха, ха! Как это можно, что б русские не хотели говорить по-русски?!

Придворный. Это, верно, пошлые шуточки XIX века!

Вельможа. Уверяю вас честью, что автор вовсе не выдумывает, и что это было в самом деле.

Придворный. Помилуйте, что за странность! Как можно говорить иначе, как не на отечественном языке! Это обидно для народного самолюбия, и я лучше бы согласился родишься немым, нежели говорить в России не по-русски. Язык неотъемлемая собственность народа, как вера и история — кто осмелится прикасаться к этим священным предметам?!

Вельможа. Послушайте моего сочинителя: он вам скажет, что в его время знатные и богатые россияне по выбирали воспитание своих детей чужеземцев, которые приезжали в Россию толпами для образования юношества по своим образцам.

Пожилая дама. Боже мои, какой ужас! Возможно ли, чтобы родители согласились доверить детей чужеземцу? Если б он был ангел, а не человек, то и тогда бы не мог из своего питомца сделать русского, и поневоле сделал бы из него чужеземца для России. Как может иностранец внушить юноше любовь ко всему отечественному, к вере, к престолу, к народным обычаям, одним словом, к матушке России?

Придворный. Без сомнения, нет, и я дорого бы заплатил, чтоб увидать русского на чужеземную стать.

Вельможа. От того-то сочинитель жалуется, что богатые и знатные юноши в его время, в семнадцать лет от роду, ничему не учась, почитали себя мудрецами, не умели правильно изъясняться по-русски, за честь себе поставляли казаться чужеземцами, и своим высокомерием были несносны порядочным людям. Другие, бросаясь стремглав на литературное поприще без предварительного учения, бредили о философии и о науках несносный вздор и судили о словесности наперекор здравому смыслу. Все это было от того, что юношей рано выпускали в свет из родительского дома.

Помещик. Но разве не каждый дворянин был обязан учиться в университете или в другом казённом учебном заведении?

Вельможа. Видно, что не каждый.

Помещик. Опять странность. Как можно дома обучить тому, что преподается на публичных курсах первыми учеными в государстве? Как можно, чтоб дворянин, которому открыты все пути к занятию первых степеней в государстве, не старался быть просвещённее, учёнее всякого другого согражданина.

Вельможа. Сочинитель жалуется, что покровительством тётушек и дядюшек юноши достигали гораздо выше, нежели ученостью и примерным поведением.

Сын вельможи. Благодарю покорно! Я ни за что бы не хотел, чтобы меня перевели в другой класс не по моим познаниям, а по просьбе папеньки. Я был бы в хлопотах, находясь с мальчиками, которые более меня знают, я не мог бы следовать за ними в успехах и был бы последний.