Сговор остолопов - Джон Тул

Уокер Перси. Предисловие к роману Джона Кеннеди Тула «Сговор остолопов»

Возможно, самый лучший способ представить читателю этот роман — который после третьего прочтения поражает меня еще сильнее, чем после первого, — просто рассказать, как я впервые с ним столкнулся. Когда я в 1976 году преподавал в Лойоле[1], мне начала звонить какая–то неизвестная дама. То, что она мне предлагала, противоречило здравому смыслу. Дело было не в том, что она накропала пару глав романа и теперь хотела записаться ко мне на занятия. Все заключалось в том, что ее сын, который уже умер, написал в начале шестидесятых годов целую книгу, большой роман, и ей хотелось, чтобы я его прочел. А зачем мне его читать? — спросил ее я. Потому что это великий роман, — ответила она.

За много лет мне стало очень хорошо удаваться избегать того, чего делать не хотелось. А если чего–то мне и не хотелось, так именно общаться с матерью покойного романиста и, хуже всего, читать рукопись, по ее утверждению, великую, которая, в довершение ко всему, оказалась cмазанной и едва читаемой машинописной копией.

Но дама была настойчива, и вот так каким–то образом получилось, что она уже стояла у меня в кабинете и протягивала увесистую рукопись. Выхода не было; оставалась лишь одна надежда — я прочту несколько страниц, и они окажутся настолько плохи для меня, что я с чистой совестью смогу не читать дальше. Обычно я так и делаю. Да и первого абзаца, на самом деле, часто хватает. Боялся в этот раз я только одного: что эта книга окажется не настолько плохой или может оказаться настолько хорошей, что придется читать до конца.

В этом случае я продолжал читать дальше. И дальше. Сначала с тяжелым чувством, что роман не настолько плох, чтобы бросить, затем с покалыванием интереса, затем со всевозраставшим возбуждением и, наконец, с неверием: невероятно, чтобы роман был настолько хорош. Я устою против соблазна рассказывать, что именно впервые заставляло меня раскрывать от изумления рот, ухмыляться, хохотать, качать в изумлении головой. Пусть лучше читатель сам сделает для себя эти открытия.

Как бы то ни было, вот перед вами Игнациус Райлли, персонаж без предков в какой бы то ни было известной мне литературе — экстраординарный неряха, безумный Оливер Харди[2], жирный Дон Кихот, извращенный Фома Аквинский в одном лице, который к тому же свирепо бунтует против всего современного века, валяется в своей байковой ночной сорочке в задней спальне на Константинопольской улице в Новом Орлеане, а между гигантскими припадками метеоризма и отрыжки заполняет десятки больших блокнотов «Великий Вождь» гневными инвективами.

Мать его считает, что ему нужно устроиться на работу. Он и устраивается — на несколько, одну за за другой. Каждое новое занятие быстро превращается в сумасшедшее приключение, полноформатное бедствие; однако каждое, как и у Дон Кихота, обладает своей жуткой логикой.

Его подруга, Мирна Минкофф из Бронкса, считает, что ему нужен секс. То, что происходит между Мирной и Игнациусом, на моей памяти совершенно не похоже ни на одну из историй, где мальчики встречаются с девочками.

Никоим образом мне хочется умалять еще одного достоинства романа Тула — как он передает черты и особенности Нового Орлеана, его задних улочек, неприметных кварталов, его странной речи, его белых жителей — и одного черного, в котором Тулу удалось достичь почти невозможного: создать великолепный комический персонаж необъятного остроумия и находчивости, причем без малейшего следа растаманской менестрельности.

Однако, самое выдающее достижение Тула — сам Игнациус Райлли, интеллектуал, идеолог, лодырь, посмешище, обжора, который должен бы отталкивать читателя своими гаргантюанскими вздутиями, громоподобным презрением и своей войной одного против всех — против Фрейда, гомосексуалистов, гетеросексуалов, протестантов и всевозможных излишеств современности. Представьте себе опустившегося Аквинского, которого перевезли в Новый Орлеан, откуда он совершает дикую вылазку по болотам в Луизианский Университет в Батон–Руже, где у него крадут куртку лесоруба — в мужском туалете для преподавателей, где он уселся, сраженный гигантскими желудочно–кишечными проблемами. Его пилорический клапан[3] периодически закрывается в ответ на нехватку «должной геометрии и теологии» в современном мире.

Меня смущает употребление слова комедия — хотя это и комедия, — поскольку оно подразумевает просто смешную книжку, в то время как этот роман — нечто гораздо большее. Великий раскатистый фарс фальстафовских пропорций — вот, наверное, описание получше; коммедиа — будет еще ближе.

Роман, к тому же, печален. Никогда до конца не понятно, откуда приходит печаль — от трагедии ли в сердцевине великих газоиспускательных неистовств Игнациуса и безумных авантюр, или от трагедии, окружающей саму книгу.

Трагедия книги — трагедия ее автора: его самоубийство в 1969 году в возрасте 32 лет. Другая трагедия — те труды, которых мы никогда уже не прочтем[4].

Очень и очень жаль, что Джона Кеннеди Тула нет сейчас среди живых, здравствующих и пишущих. Но это так, и с этим ничего не поделать, если не считать того, чтобы эту гаргантюанскую бурную человеческую трагикомедию по меньше мере представить миру читателей.

Джон Кеннеди Тул. Сговор остолопов

Когда на свете появляется истинный гений, вы можете узнать его вот по этому признаку: все остолопы вступают против него в сговор.

Существует новоорлеанский городской выговор…, который ассоциируется с самым центром Нового Орлеана, в особенности — с немецким и ирландским Третьим Округом; его трудно отличить от акцентов Хобокена, Нью-Джерси, и Астории, Лонг-Айленд, куда перебралась вымершая в Манхэттене инфлексия Эла Смита. Причина, как вы могли бы ожидать, заключается в том, что Новому Орлеану этот выговор достался из тех же самых корней, от которых он попал на Манхэттен.

— Вот тут ты прав. Мы — средиземноморская нация. Я ни разу в жизни не был ни в Греции, ни в Италии, но уверен, что стоит мне сойти там на берег, и я почувствую себя как дома.

Еще бы, подумал я. Новый Орлеан напоминает Геную или Марсель, Бейрут или египетскую Александрию больше, чем Нью-Йорк, хотя все морские порты похожи друг на друга больше, чем на какие-либо другие места в глубине суши. Как Гавана и Порт-о-Пренс, Новый Орлеан попадает в охват орбиты эллинистического мира, который так никогда и не коснулся Северной Атлантики. Средиземное, Карибское моря и Мексиканский залив образуют однородное, хотя и разорванное, море.

ОДИН

Зеленая охотничья шапочка стискивала верхушку мясистого пузыря головы. По обе стороны поворотными огнями, указывая в два противоположных направления сразу, торчали зеленые наушники, нашпигованные самими крупными локаторами, а также нестриженными космами и нежной щетиной, произраставшей непосредственно в слуховых отверстиях. Из-под кустистых черных усов выпирали пухлые, укоризненно поджатые губы, к уголкам своим постепенно утопавшие в складках, переполненных неодобрением и крошками картофельных чипсов. Из тени зеленого козырька, ища признаков дурновкусия в платье, надменные изжелта-небесные буркалы Игнациуса Ж. Райлли снисходительно озирали народ, в ожидании толпившийся под часами универсального магазина Д.Г.Холмса. Некоторые наряды, отмечал Игнациус, достаточно новы и дороги, чтобы должным образом считаться преступлением против вкуса и пристойности. Владение чем угодно новым или дорогим лишь отражает нехватку у данного лица теологии и геометрии; и даже может накинуть тень сомнения на душу человеческую.

Сам же Игнациус был обряжен комфортабельно и разумно. Охотничья шапочка предотвращала простуду головы. Объемистые твидовые брюки долговременного пользования были прочны и позволяли необычайно широкую свободу маневра. В их перекатах и укромных уголках всегда можно было отыскать карманы теплого затхлого воздуха, так умиротворявшего Игнациуса. Толстая фланелевая рубашка в клетку отменяла необходимость куртки, а кашне защищало неприкрытую кожу между наушниками и воротником. Подобный наряд можно было считать приемлемым по любым теологическим и геометрическим стандартам, сколь бы невразумительным он ни казался: он предполагал наличие богатой внутренней жизни.

По-слоновьи громоздко переместив вес с одного бедра на другое, Игнациус под твидом и фланелью прогнал телесные валы, разбив их о швы и застежки. Перегруппировавшись таким образом, он подверг созерцанию тот долгий промежуток времени, который истратил на ожидание матери. Обдумывал он, главным образом, одно неудобство, которое уже начинал испытывать: казалось, все его существо готово вырваться из разбухших замшевых сапог пустынной модели, — и, как бы удостоверяясь в этом, Игнациус обратил свои исключительные зенки к ногам. Ноги в самом деле выглядели распухшими. Это зрелище готовых лопнуть сапог он изготовился предложить матери — как свидетельство ее эгоизма. Подняв голову, Игнациус увидел, как солнце начинает опускаться над Миссиссиппи в конце Канальной улицы. Часы Холмса утверждали, что уже почти пять. Мысленно Игнациус оттачивал несколько тщательно фразированных обвинений, призванных низвести мать к покаянию или, по крайней мере, повергнуть ее в смятение. Ему частенько приходилось указывать матери ее место.