Масяня и все-все-все - Екатерина Перченкова

Белобородов позвонил в пять утра и плачущим голосом сказал сквозь помехи: «У нас пиздец, Петя. Раджабова ограбили». Пока я въезжал в смысл сказанного, Белобородов говорил что-то ещё, а когда я наконец понял, он уже положил трубку.

С Раджабова, клоуна, нечего было взять, кроме его легендарного чемоданчика.

Через два часа я уже был в аэропорту, а Белобородов позвонил ещё раз и сказал, что это точно кто-то из своих.

В Большом Савино меня встретил Док. Восторг перемещения в пространстве и времени (в самой идее часовых поясов есть что-то захватывающее, я бы даже сказал – гениальное) как рукой сняло: такое у него было серое лицо.

- Он, может, сам его про… Протерял. Посеял. Утратил. Пропил. Аннигилировал, - говорил Док, волоча меня к своему вездеходу. – Он вчера на ночь глядя пошёл на Красную Хижину, вернулся, а в палатке пошарились. Это он так говорит. Щас ужрался в каку, невменяем.

- Он же в завязке вроде?

- А развязался вот. Петь, там одеяло на заднем сиденье. Ты в него свою технику заверни. Ага. И вон той доской придави. Вниз не клади ничего, я вчера на Змейке чуть не утоп. Зато коврики помыл. Знаешь, как у нас тут лило? Я уже привык жить мокрым. Я почти поверил в аномальный паводок. Я под дождём уже станцию настраивал. И книжку читал. Электронную. Мокрец, в натуре.

От Дока на всю машину несло табачищем и валидолом. На Змейке мы не утопли, но два раза застряли и потеряли час времени. Я смотрел в окно, и всё в окне мне не нравилось. Я всегда считал эти места вторым домом – может быть, даже роднее дома первого, городского, но на этот раз всё было по-другому, ничего здесь не узнавал. Так бывает, когда заболеваешь: тянущая, мутная, ознобная тоска. Но я себя чувствовал вполне неплохо.

Белобородов нас поначалу не заметил. Он сидел на раскладном стуле с планшетом на коленях, карандашом за ухом и погасшей сигаретой во рту. Потом поднял глаза, выплюнул сигарету и вместо приветствия сказал:

- Щас. – и сунул в нас планшетом. – Может, обойдётся ещё. Тут вон Лорка на Ганзе отжигает. И ещё в паре мест.

А где все? – спросил я.

Все, понятное дело, прочёсывали Красную Хижину. Раджабову веры не было: очень может быть, что он злоупотребил ещё перед выходом, утратил чемоданчик по пьяни и не признаётся, значит, искать надо на Хижине или по пути к ней; вот только Раджабов с утра не помнил, какой дорогой шёл.

В девяносто девятом году Дима Белобородов собственноручно выстроил деревянный туалет типа сортир с раздельным входом для эм и жо, а в двухтысячном зачем-то выкрасил его снаружи пожарно-красной эмалью. Ходить в туалет было неудобно: во-первых, далеко от лагеря, во-вторых, борщевик. За следующие годы строение сильно покосилось, обросло крапивой и тем самым борщевиком, и больше к нему никто не приближался. А я подавился портвейном, когда в Википедии обнаружил статью о нашей Зоне, сочинённую участниками какой-то левой экспедиции. К статье была приложена масштабная высокохудожественная карта, а поляна с туалетом именовалась на ней «Урочище Красная Хижина». Мы ржали до усрачки, но топонимы, выдуманные этими романтиками, прижились. Кроме Красной Хижины вокруг нас были Гора-Медянка, Нулевая Высота, Край Тарелки, Большой Привал и Малый Привал, Ёшкино болото, Сопля, и ещё одно болото помельче под уморительным названием «Люсины слёзки». Лорка немедленно написала везде, куда дотянулась, что на Люсиных слёзках у людей наблюдаются необъяснимые психоэмоциональные колебания, нагнала ещё три короба мистической мути, и с тех пор, когда поблизости вставали туристы или какие-нибудь рыцари металлоискателя и фотокамеры, ихние бабы, стеснённые походными условиями, постоянно бегали на Люсины слёзки прореветься.

Я на Красную Хижину не пошёл, потому что Лорка как раз приехала: с мытой головой, в свежей рубашке, красивая и почти спокойная.

- Короче, - рассказывала она Белобородову, - выбрала шесть самых беспонтовых фоток, Масяня только на одной, и не то чтоб вблизи. Я её вырезала, влепила за ней кусок леса, а потом обратно вставила и затемнила. На остальных нагадила как обычно, тут засветка, там капля. Выложила в джейпегах, но в одном месте они у меня ссылаются на здоровые пээсдэ, послойные. Через пару дней кто-нибудь их найдёт и будет разоблачать фотошоп галимый. Если никто не найдёт, то пусть Петя приходит, даёт эту ссылку и опускает меня по полной, как профессионал. Опустишь, Петь?

- Опущу, - обещал я. Похоже, насчёт спокойствия я ошибся: у Лорки была истерика. Она с раннего утра уже наизнанку вывернулась, опережая ту скотину, которая спёрла фотки у Раджабова. И опередила, вроде как. Молодец Лорка.

Пока ещё ничего не прояснилось, я пошёл бродить по окрестностям: не на Хижину, но всё-таки в ту сторону. Хорошо было бы споткнуться о чемоданчик Раджабова, приволочь его в лагерь, вставить этому мудиле по самое не хочу, а потом употребить анисовки с Доком, успокоить нервы. Ещё мне хотелось посмотреть на Масяню. Я к ней не собирался, конечно, но она сама иногда выходила в сторону Хижины, можно было случайно встретить её. Ноги почему-то вынесли меня к деревянному кресту, вкопанному там, где нашли Сайгона и Ворошилова. Это такие ребята, которых я с удовольствием ещё раз убил бы собственноручно, потому что началось как раз из-за них.

Всё дело было в Масяне.

Она была тёплая. На расстоянии. Я никогда не прикасался к ней. Белобородов говорил, что на ощупь она как пушистая кошка, только шерсть подлиннее и шёлковая. И чем-то таким покрыта – он сказал: «вроде статики наоборот». И всегда выглядит так, как будто её недавно вымыли с шампунем и как следует расчесали пуходёркой. У Масяни были длинные коричневые глаза без белков и серые ладони. И голубая шерсть.

(Я вдруг подумал, что лучше всего нам было бы сфотографироваться с Масяней всем лагерем. И выложить в сеть оригинальные равки, весящие как кирпичи. И вот тогда все точно ещё десять лет с пеной у рта обсуждали бы, как мы это сделали).

Масяня вряд ли была разумна. Правда, мой Мурз тоже вряд ли разумен, но за него я кому угодно башку оторву. С Масяней было примерно то же самое. Тёплая, пушистая и голубого цвета. Наша хорошая девочка. Её нашёл Белобородов, дурацкой породы персонаж, экстрасенс, уфолог, контактёр с инопланетным разумом. Короче, полное ебанько. Когда мне было четырнадцать, он впечатлял меня по самое некуда. В семнадцать я начал относиться к нему с некоторым недоверием. В двадцать позволял себе открыто глумиться над ним. А потом он нашёл Масяню – и я простил ему всё.

У Масяни было странное свойство: её нельзя было заметить даже с расстояния пары метров, если не знать, что Масяня здесь. Если не ожидать увидеть её – или что-нибудь очень на неё похожее.

В общем, получается, что Белобородов шёл по лесу, искренне ожидая увидеть что-нибудь вроде Масяни. После этого я не мог относиться к нему свысока. С годами из меня получился неплохой Санчо Панса.

Масяня иногда выходила к нам из леса и садилась рядом.

Иногда она поворачивала голову и пристально смотрела кому-нибудь в глаза.

Это было незабываемое, невозможное и даже почти невыносимое чувство.

Тебе в глаза смотрит прекрасное существо, о котором ты знаешь: рай – это подойти, и обнять его, и зарыться лицом в голубой пушистый мех.

Оно смотрит в глаза – и ты понимаешь, что оно любит тебя.

Как сорок тысяч кошек.

Мы все были у Масяни на коротком поводке. Весь наш мудацкий межгалактический гринпис.

Сайгона в миру звали Саша Павелецкий, родом он был из Питера. Старый походник и алкоголик. Док сказал, что давно советовал ему сходить к психиатру, потому что явления, которые Сайгон описывал как мощный психоделический опыт и астральную борьбу с Тёмными Силами, опасно походили на просоночные галлюцинации. Опыт действительно оказался мощный: однажды (по всей вероятности) Сайгон проснулся не в себе и начал неиллюзорно пиздить Ворошилова, а тот не остался в долгу и въехал ему в висок какой-то корягой. Ворошилов помер от внутреннего кровотечения, а Сайгон в сумеречном состоянии залез на дерево, закрепился там ремнём и скрученной в жгут футболкой между двух толстых веток – и тоже помер: от кровоизлияния в мозг. В общем, тёмное вышло дело. У Дока на этот счёт были подробнейшие отчёты СМЭ, но сетевых искателей истины, которая всегда где-то рядом, они не впечатлили. Тем более что Сайгон был щуплый, а отпиздил здоровенного Ворошилова как-то совсем уж зверски. В какой-то момент главной версией происшедшего сделалось нападение снежного человека.

Это уже было опасно. «Снежный человек» - почти то же, что «Масяня здесь».

Белобородов тогда выдернул Толю Баянова из его шарашки, выделил ему для вдохновения две бутылки водки и сказал: бога ради, срочно сгенери хуйню. И Баянов выдвинул и обосновал солидную, стройную, отчасти даже академичную версию об аномально высоком паводке. Этим самым паводком Ворошилова якобы приложило о ствол сосны, а Сайгон на той же сосне спасался от воды, но почему-то не спасся. На утопленников оба не тянули согласно той же СМЭ, но Баянов и это обосновал: поток был очень сильный, и оба получили несовместимые с жизнью травмы раньше, чем успели захлебнуться. Толя распихал по разным форумам столько графиков и отчётов об уровне паводка в разных регионах в разные годы, что тема стала казаться всем слишком академичной, то есть – скучной. К тому же местные утверждали, что уровень паводка определяют по Змейке: если в мае по берегам зелёная трава, то обычный; если говнище – то аномально высокий. А такого, чтобы вода пошла выше берегов, не бывало.