Не убоишься страха ночного - Асар Эппель

Эппель Асар

Не убоишься страха ночного

Асар Эппель

Не убоишься страха ночного...

Стук! Стук! Стук! - постучали в окошко.

Стук! Стук! Стук! - а до этого была обычная тишина. Или необычная. Или понятный какой-нибудь шорох.

И внезапно - тук!.. - остается обмереть. Тук! - отважиться подойти к окну. Тук! - остается, обмерев и подойдя к окну, отодвинуть занавеску.

Кто там?

Никого.

Что там?

Темнота.

Темнота вечного осеннего вечера с дождем. Темнота позднего летнего вечера с дождем. Зимняя темнота, декабрьская, когда показалось, что кого-то из-за двойных рам не разглядел и, вовсе обмерев, пройдя тьму керосиновой кухни, пройдя мрак и оторопь коридорчика, спрашиваешь у дверей: "Кто там?" и, отворив их, в накинутом перекошенном пальто бесстрашно идешь за угол, где проклятое окно. Никого.

Возвращаешься. Сидишь. Стук не померещился. Он был. Настойчивый. Полновесный. Стекла не дребезжали.

Стук! Стук! Стук! - опять как бы в верхнее стекло. Погасив, чтобы видеть улицу, огонь, подходишь, отодвигаешь занавеску. Вглядываешься.

Никого.

Темнота.

Что же это? Страх? Но страшно всегда. А тут еще и стучали. Вот опять как в том рассказе. Но здесь не рассказ. Здесь живешь ты. Стук! Стук! Стук! Свет погашен. Ему, раз отгибаешь маскировку, вообще быть невозможно. Твоя коптилка задута. И тогда из щели под подоконником достаешь эту вещь. Она в бумажке. Сквозь обертку ощутим тонкий рельеф. Перепрятываешь. Поскольку все происходит в темноте, узнать, куда перепрятано, невозможно... Стук! Пауза. Стук! Пауза. Стук!..

Хуже, чем Пасха, ничего нет.

Как это? Как можно? А где омытая теплыми слезами благодать победившей жизни? Где неотвратимость наставшего добра, весны, ненапрасной жертвы? Где доверчивые лобызания незнакомых друг другу людей, мир в семьях и кроткие взгляды заблудшего племени человеческого, обращенные к небесам, на которых солнцеворот победоносно удлиняет дни и укрощает ночи?

Ничего этого нет.

В этническом компоте слободы, где уклад племен, кочевавших у Силоамской влаги, и орд, ходивших за стадами возле Урги, почти неотличим, а сами кочевники - те и те, - осевшие теперь по задворкам вот-вот восьмисотлетнего града, давно превратились в компотную человече-скую смесь из трухлявого чернослива, твердого кожистого урюка, по которому сидят стекловидные кратерные глазки урючной болезни, изюма с двумя огромными косточками под дистрофической кожицей, но с царственной среди пергаментных яблочных клочков единственною сухой грушею, которую только развари, и она разбухнет, распухнет и станет государыней компотного стакана, - в повседневной одинаковости, где только древняя злопамятность помогала отличить тех от тех, а этих от этих, именно Пасха приводила все в надлежащее человеконенавистническое разнообразие.

Называлась она тут  п а с к а, что почти уже слово  о п а с к а, и не трепетное ожидание омытого теплыми слезами чуда, а тревожный ужас по причине готовых потечь хоть сей минут слез обиды или - скажем, от удара в рыло физической боли, повергал многие сердца в смятение и тоску.

Словарь святых дней этих, пришедший из греков в варяги (а тут преобладали ворюги, более того, рецидивисты), был странен корнями и звуками: п а с х а, с к о р о м н о е, х р и с т о с о в а т ь с я, р а з г о в л я т ь с я  и еще - совершенно непригодное для жизни, страннейшее из слов - м а ц а.

Церквей не было, молельни - полупотайные, у татар вообще  п а с к и  нету, значит, негде умилиться, потеплеть сердцем, подобреть, и светлый праздник немедленно разделял народы, по очереди метя сперва одних, потом других, потом третьих, - но о третьих ведь никто не знал! - или как-нибудь наоборот: Пасхи не совпадают.

А двусмысленное "красить яйца"?

Вася, миленький дружок,

Погляди на потолок:

Не твои ли яйца красные

Наш котенок поволок?..

И на черной сырой смердящей земле (прости мне, Господи, злое слово!) терракотовая с белой изнанкой давленая скорлупа.

- Мацы, Сара, принес? Счас помацаем! (обыщем, значит, гадский рот, Сара).

Стук - пауза. Стук - пауза. Стук - опять в верхнее стекло. В левое. Задуть коптилку, лампу, выключить лампочку, если свет дали, - но его не дали и не дают уже года полтора, - отогнуть маскировку и поглядеть во тьму весеннего пасхального повечерья.

Никого.

Когда вершится Пасха  в а ш а, а потом  н а ш а  или когда они вдруг почти совпадут, тогда или до того... но сперва следовало бы сказать вот о чем:

Когда сходит снег и появляется влажная черная земля, и опрятной ее не назовешь, ибо петлятся по ней сухие выползины картофельной ботвы и валяется все потерянное или брошенное за прошлый год (а ничего стоящего не теряют и не бросают), и вылезают какие-то белые кучки, возможно, споры мелких, тонконогих к июлю грибочков, а может, яйца каких-то будущих летних жителей и сухое беловатое собачье дерьмо грудками, и посвечивает брошенная латвийская монетка с тремя звездами и двумя стоячими львами на обороте, но ее и поднимать не стоит - их полно! - и лежит истлевший ключ от парадных дверей Останкинского дворца, тоже никому не нужный, потому что кто о нем чего знает? - а поскольку потерян ключик, - в старинные года, вот когда! - то мусор он, этот ключик, и поднимать его, все равно что крашеную скорлупу, дураков нет, - так вот, когда сходит снег и земля становится черной, сырой и неопрятной, самым первым из-под снега возникает бугор во дворе шарашки, на которой делают значки "Отличный пулеметчик" плюс все прочие отличные военные профессии, включая "Гвардию", которая уже вещь. В свалочном бугре на задах штамповочной мастерской обретается брак, и экземпляры оттуда бывают или со сколотой эмалью, или с отломанным штифтом, или со сдвинутым геройским рельефом, или долго пролежавшие и вовсе потемневшие, но, конечно, не так, как одна плакетка, которую найдут в картофельном огороде, а на ней как бы мадонна с младенцем, а сама она овальная, но меньше куриного яйца, и это не мадонна с дитятей, как ты, Марго, думаешь, а дама с цветком, и - видишь написано? Разбираешь наши буквы! "Убиган"!.. Знаешь, куда это вкладывали? Однажды мне подарили коробку с такими духами...

Володька Юрсон, здоровенный парень, но эпилептик, человек вроде бы добрый, хотя ненадежный, проснулся в плохом настроении. Вчера по Москве гнали пленных немцев, и сегодня он опять поймает во многих взглядах: "Ты же немец! Ты же, бля, немец! Латыша из себя строишь?" А он и есть латыш. И всё из-за старшего брата, которого зовут Фридрих, а они с мамой - Фриц. Ну откуда было знать, ч т о  случится с именем Фриц? Теперь же, имея брата-фрица, доказать, что ты - латыш, невозможно. И латышом тоже быть неохота, потому что отца твоего, латыша, увели неспеша. И живешь ты на волоске, и работаешь чин чином, и брат твой Фриц тоже работает, и с людьми не глотничаешь, и изо всех сил объясняешь, что вы не немцы, и стараешься не объяснять до того места, что вы - латыши, - но народ же, бля! - что с разговорами поделаешь? А если лопнет терпение у  к о г о  н а д о и твоего брата Фрица уведут бриться, заколотив спозаранку в окно, уж им-то сразу станет ясно - немец так немец, латыш так латыш. Или, скажем, немец, но сын латыша, уведенного неспеша. Жуть!

Тяжкий стук в левое верхнее стекло. За окном ночь. Все перепрятано. В гнездо ящичного замка в письменном столе, причем замок тоже удалось втиснуть. Обнаружить невозможно.

За стеклами темно.

За окном - никого.

Что же это?

- Мальчик просто поразителен, Марго, просто удивителен. Он приходит, когда я открываю, а уходит, когда закрываю. Каждый день. И ты знаешь, Марго, в читальне на все четыре столика только он один и сидит. Берет книжку с утра, а прочитывает к закрытию. "Таинственный остров" Жюль Верна, Марго, четыре книги - за четыре дня. Не отрываясь. Сэтимпосибль! Я сижу, и он сидит. Я читаю, и он читает. Жаль, ты не захотела учиться и не умеешь прочесть одну книжку. Там прямо про нас... "Шампийон де ма ви"... Brillant, Марго! Просто, brillant! Конечно, я держу ее под столом на коленях...

- Мама, зачем вы говорите не по-русски? Слышать не могу ваших гувернантских словечек. Мы - русские люди, мама, и не подучивайте про Бизе и Наполеона. Самый лучший, мама, писатель - Толстой. Во всем мире. Самый лучший композитор - Чайковский. Художник - Репин... А Людовики? Это же надо! Восемнадцать, а семнадцатого не было. Смехота! Неужели нельзя было придумать имя каждому? И я не Марго, а Рита.

- Да-да! Рита! Наполеон - ты права! Он - да. Французский захватчик. Но Мюрат! Но Даву! Но Бернадот, наконец! Какие мужчины! Какие brillants извини, блестящие... Боже, собиралась рассказать про ту плякетт, а сбилась на мальчика...

Когда мальчик приходит, она, сухопарая и вежливая, поздоровавшись, молчит, а когда он уходит, говорит: "Маме с братом передай привет. На завтра тебе опять Жюль Верна?"

"Жюль" она произносит странно: то ли "Жи-и-ль", то ли "Жю-ю-ль", но уж точно не "Жуль", как принято в здешних местах. Зато все время мешают хавальники неумытых оборвышей, появляющиеся в окнах сплюснутыми, хотя чего там сплющивать? Носы их и так бескостны и курносы, не то что у мальчика, к кофте которого в данный момент привинчен значок "Отличный сапер". Или у библиотекарши. Правда с нее не требуют доставать языком до носа, зато дразнят: "Ридро - старое ведро!", потому что фамилия ей Ридро. Сперва приплюснут рожи, заколотят в стекла, а потом убегают и орут: "Ридро-ведро!"