Нефертити - Мишель Моран

Посвящается моему отцу, Роберту Френсису Морану, от которого я унаследовала любовь к языку и книгам. Ты ушел слишком рано и не увидел эту книгу опубликованной, но мне кажется, что ты знаешь о ней. Спасибо тебе за понимание и за твою великолепную жизнь, вдохновлявшую меня во многих отношениях.

Назвать имена мертвых — значит снова возвратить их к жизни.

От автора

Путешествие в древний мир Нефертити было для меня долгим. Оно началось с посещения Египетского музея в Берлине, где хранится ее прославленный бюст. У этого бюста у самого по себе длинная история, тянущаяся от его создания в Амарне и до того момента, когда его привезли в Германию, где он произвел фурор на первой же своей выставке в 1923 году.

Даже через три тысячи лет после смерти Нефертити ежегодно пленяет своим обаянием десятки тысяч посетителей. Ее загадочная улыбка и выразительный взгляд завладели моим вниманием и заставили задуматься, какой она была и как сделалась такой значительной фигурой в Древнем Египте.

Итак, идет 1351 год до н. э. Среди великих фараонов Египта уже были Хуфу, Амос и женщина-фараон Хатшепсут; Рамсесам и Клеопатре еще предстоит появиться. Нефертити пятнадцать лет. Ее сестре — тринадцать, и весь Египет у их ног.

Пролог

Если верить словам визирей, Аменхотеп убил своего брата из-за короны Египта.

В третьем месяце Ахета[1] наследный царевич Тутмос лежал в своей комнате во дворце Мальгатта. Теплый ветер шевелил занавески в его покоях, неся с собою аромат тимьяна и мирры. С каждым дуновением ветерка длинные льняные полотнища колыхались, обвиваясь вокруг колонн, и мели испещренные солнечными пятнами плиты пола. Но двадцатилетний египетский царевич, которому следовало бы сейчас мчаться во главе царских колесниц навстречу победе, лежал на своем ложе, и его правая нога, раздробленная и распухшая, покоилась на подушках. Колесницу, с которой упал царевич, тут же сожгли, но вред уже был причинен. Тутмоса мучила лихорадка, и плечи его поникли. И пока шакалоголовый бог смерти подкрадывался все ближе, Аменхотеп сидел на другом конце комнаты в позолоченном кресле и даже не вздрагивал, когда его старший брат сплевывал мокроту цвета вина, говорившую визирям о его возможной смерти.

Когда Аменхотеп не мог больше смотреть на страдания брата, он вышел из покоев на балкон, глядящий на Фивы. Он скрестил руки поверх своей золотой пекторали и так и стоял, наблюдая за крестьянами, что жарким днем собирали полбу. Их фигуры скользили среди храмов Амона, величайшего дара его отца этой земле. Аменхотеп стоял над городом, размышляя о послании, что привело его из Мемфиса к ложу брата, и, когда солнце опустилось, царевича начали преследовать видения того, кем он теперь мог стать. Аменхотеп Великий. Аменхотеп Строитель. Аменхотеп Великолепный. Царевич видел это все перед внутренним взором, и лишь когда молодая луна взошла над горизонтом, раздавшееся позади шлепанье сандалий заставило его обернуться.

— Твой брат зовет тебя в свои покои.

— Сейчас?

— Да.

Царица Тийя повернулась к сыну спиной и заспешила в покои Тутмоса; Аменхотеп последовал за нею. В покоях собрались визири Египта.

Аменхотеп обвел комнату взглядом. Тут собрались старики, верные его отцу, люди, всегда любившие его старшего брата больше, чем его самого.

— Вы можете идти, — объявил он, и визири потрясенно посмотрели на царицу.

— Вы можете идти, — повторила она. Но когда старики вышли, Тийя резким тоном предостерегла сына: — Не смей обращаться с мудрецами Египта, словно с рабами!

— Они и есть рабы! Рабы жрецов Амона, собравших в своих руках больше земель и золота, чем мы! Если бы Тутмос дожил до коронации, он склонился бы перед жрецами, как все фараоны, которые…

Царица Тийя отвесила сыну звонкую пощечину.

— Не смей так говорить, пока твой брат еще жив!

Аменхотеп резко выдохнул и уставился на мать, подошедшую к Тутмосу.

Царица нежно погладила царевича по щеке. Ее любимый сын, храбрый и в битве, и в жизни. Они были так схожи — даже рыжеватыми волосами и светлыми глазами.

— Аменхотеп пришел повидаться с тобой, — прошептала Тийя, и пряди ее парика скользнули по лицу царевича.

Тутмос с трудом сел. Царица попыталась было помочь ему, но он жестом велел ей уйти:

— Оставь нас. Мы будем говорить наедине.

Тийя заколебалась.

— Все будет в порядке, — пообещал ей Тутмос.

Два египетских царевича посмотрели вслед уходящей матери. Лишь Анубис, кладущий сердце умершего на весы против перышка правды, знает наверняка, что произошло после того, как царица покинула покои. Но многие визири верят, что на суде сердце Аменхотепа перетянет перышко. Они думают, что оно отяжелело от злых деяний и что Амт, бог с телом льва и головой крокодила, пожрет его и обречет Аменхотепа на вечное забвение. Но какова бы ни была истина, той ночью наследный царевич, Тутмос, умер, и новый царевич занял его место.

1

1351 год до н. э.

Перет. Сезон роста

Когда солнце склонилось над Фивами, струя свои последние лучи над известняковыми утесами, наша длинная процессия зашагала по песку. В извилистой колонне, скользящей меж холмов, словно змея, первыми шли визири Верхнего и Нижнего Египта, за ними — жрецы Амона, а следом — сотни пришедших на похороны. В тени песок быстро остывал. Он набился мне в сандалии, а когда порыв ветра пронизывал мое тонкое льняное платье, я вздрагивала. Я вышла из процессии, и мне виден был саркофаг, который тянула на телеге упряжка быков — чтобы жители Египта знали, как богат и велик был наш царевич. Нефертити обзавидуется — она-то этого не видит.

«Я ей все расскажу, когда вернусь домой, — подумала я. — Если она не будет задаваться».

Лысоголовые жрецы шли позади нашей семьи, ибо мы важнее даже представителей богов. Они размахивали золотыми шариками, и идущий от них запах навел меня на мысль об огромных жуках, воняющих на ходу. Когда погребальная процессия добралась до входа в долину, грохот систрумов прекратился и плакальщики умолкли. На всех скалах собрались люди, чтобы взглянуть на царевича, и теперь они смотрели сверху, как верховный жрец Амона исполнил ритуал отмыкания уст, возвращая Тутмосу его чувства для загробной жизни. Жрец был младше визирей, но все равно люди, подобные моему отцу, отступили, считаясь с его силой, когда жрец коснулся золотым анком губ фигуры на саркофаге и провозгласил: