Гарем - Сухбат Афлатуни

Сухбат Афлатуни

Гарем

I

Зайдя в кабинет, он долго глядел куда-то в линолеум.

Потом на врача, который укладывал на бумагу сонные каракули — эхо предыдущего пациента.

Снова на линолеум.

Пыльно-желтый. В ромбик.

— У меня такой же, — сообщил, постучав сбитым каблуком в глухой пол стационара.

— А? — поднял лицо психотерапевт.

Иоан Аркадьевич воспринял это «А?» как приглашение к жалобе. Сказал:

— На гарем.

Иоан Аркадьевич, 1965 года рождения, проживающий по адресу массив Чиланзар, четвертый квартал…

Или: Иоан Аркадьевич, рост один метр семьдесят один сантиметр без обуви со стоптанными каблуками, волосы редкие и тоскующие по пристойному шампуню, пегие…

Или так, что ближе к истине: Иоан Аркадьевич, обладатель гарема.

Ни сам Иоан, ни Старшая Жена (которая и стала Старшей за хорошую память, бухгалтерский талант и хватку дипломата) — не помнили, откуда стал нарастать этот гарем. К тому же Старшая Жена, если на то пошло, не была Первой Женою, а эта Первая все время смотрела телевизор и уже не помнила ничего из своей биографии, а только фильмы.

Она сидела в старом горбатом кресле, что-то вязала, и петли, выползавшие разноцветным фаршем из-под ее спиц, повторяли сюжетные линии телеисторий. Когда в комнате стало совсем тесно, кресло выволокли, предварительно выронив из него Первую Жену, как песок из грузовика. Потеряв устойчивый контур кресла, она расползлась по полу, рыхлая, возмущенная. Ей предложили табурет, но она не смогла на него сесть и все продолжала растекаться по полу; вокруг катались разноцветные клубки.

Нет, Первая Жена не смогла бы рассказать, откуда в двухкомнатке Иоана Аркадьевича, оформленной даже не лично на него, а на матушку, завелся этот гарем.

Кресло ей, кстати, так и не вернули. Оно поглощало уйму жилплощади, и его вообще обещали электрику за квалифицированную установку жучка.

Дети, Толик и Алконост, подошли к Первой Жене и, стараясь не видеть ее кричащего, кипящего рта, подняли ее и посадили на табурет. Она замолкла, застрекотав спицами, удерживая обиду лишь в мясистых морщинах на лбу, в то время как глаза уже полностью ушли в телевизор.

Они были единственными мальчиками в этой квартире, Толик и Алконост. Все остальное, вся эта разновозрастная поросль, мелкая и крупная, произошедшая от Иоана Аркадьевича или флегматично им пригретая, — все было абсолютно женского пола. Оказавшись (заглянув, посетив, забежав…) в малогабаритке Иоана Аркадьевича и познакомившись с ним, эти женщины (девушки, соседки сбоку, учительницы продленного дня…) говорили: «М-м…» — и оставались.

Иногда за ними приходили какие-то подозрительные личности — их родственники, похожие на сутенеров, отцы и мужья с недоброй щетиной вокруг губ.

Их запускали, торопливо организуя тропинку среди матрасов, холмиков из белья «в стирку» и «из стирки», плюшевых и поролоновых зверей неизвестной породы и детей, которые вцеплялись в этот поролоновый зверинец при виде чужих.

Несанкционированные визиты заканчивались почти всегда одинаково.

Озадаченные гости наконец выпутывались из тесного, спертого коридора (служившего также детской) и попадали в Залу. Тут было так же густо от вещей и тел, многослойные шторы производили полумрак — и жили женщины постарше.

Эти самые женщины Залы организованно, словно по дирижерской палочке, наваливались на пришельцев и начинали с ними очень сильно безобразничать. Кто-то выкрикивал им в ухо, кто-то шлепал гостей мухобойкой; были мастерицы щекотки, поцелуев-укусов и сильных, до синяка, щипков. Не отставали иглотерапевт Зухра со своими ржавыми иглами и Марта Некрасовна, массажист-астролог.

Впрочем, в этом безобразии все-таки преобладали поцелуи, поскольку они не требовали особых навыков, а тела и губ Иоана Аркадьевича все больше не хватало на разраставшийся гарем, и некоторые чувствовавшие себя особенно неприласканными его представительницы стремились, сохраняя в сердце любовь к Иоану Аркадьевичу и самоотдачу, утешить свое естество через чужаков.

Сами чужаки бывали тут же обезврежены таким обильным наплывом женщин, которого совсем нельзя было ожидать от стандартной чиланзарской хрущевки. Гости пытались кричать, отлепиться от поцелуев, спрятать губы (которые были хотя и в недоброй щетине, но совершенно ранимы перед таким многогубым натиском), пищали, мычали, хихикали и, главное, напрочь забывали, зачем пришли.

А потом, отрыгнутые гаремной квартирой в подъезд (вслед хохотало: «Куда же вы? А чай?..»), уползали вниз по ступенькам, облизывая горящие губы и пытаясь упорядочить раздрызганную одежду. И не возвращались больше. Никогда.

И не жаловались никому — на что жаловаться? Хотя какой-то обласканный таким образом дедок потом клялся, что ему угрожали откровенным сексом и даже были приготовления, — это было липой. Женщины добросовестно боготворили своего Иоана Аркадьевича и не стали бы опускаться до оргии с каким-то дедком.

Все же сценка приема гостей, являвшихся требовать назад очередную Катю или Венеру, была действительно развязной, а в отношении гнездившихся в квартире детей — совершенно непедагогической. Поэтому одна из жен, дежурящая в тот день по детям, отделялась от остальных, чтобы заблокировать малолеток в коридоре, рассказывая им, например, какое-нибудь «В некотором царстве, в некотором госу…». А Толика и Алконоста просто изгоняли во двор играть. Они были послушны и впечатлительны и убегали, сцепившись пальцами.

Во дворе мальчики проверяли муравейник или забирались на ржавые крыши гаражей — глядеть и удивляться, как происходит жизнь в пустынных квартирах, где на всю жилплощадь можно отыскать четырех или от силы шесть, как у Зильберовой, человек.

— Вон, вон, Толян, матри! — говорил Алконост Толику, помахивая ивовой хворостинкой в сторону выпадающего из их подъезда гостя (иногда двух).

— Вуй, вуй! — соглашался Толик.

Одиннадцатилетки одновременно смеялись в правый кулачок, помогали друг другу слезть со скользкого гаража, потом дуэтом писали на муравейник, пытаясь устроить муравьям «полное затопление», и шли обратно на четвертый этаж.

А если за пропавшей являлась женщина — какая-нибудь мать или свояченица?

На такое вторжение малогабаритка отвечала иначе, без всяких поначалу поцелуев, почти торжественно, и даже мальчики, Толик и Алконост, не отсылались хулиганить за гаражами.

Пропавшую, правда, сразу гостье не показывали, а просили дождаться на этот предмет Иоана Аркадьевича (он возвращался поздним вечером). То, с каким воодушевлением произносилось имя Иоана Аркадьевича, убеждало жертву, что он и есть ответ на все вопросы. Жертва начинала ждать.

Гостью усаживали в ванной на специально покрытый курпачою унитаз — других мест для сидения у Иоана Аркадьевича не водилось, не считая черного табурета Первой Жены, извлечь который из-под нее без скандала было невозможно. Появлялась эмалированная кружка с чаем. Спасибо. Ожидание продолжалось. Гостья смотрела в ванну, где отмокало белье, в котором, как среди актиний, плавал толстолобик. Белье, потребушив, вынимали, а вместо него в ванну заталкивали девочку с повязкой на левом глазу, как у пирата, и начинали купать. Девочка-пират боялась мыла и оставленного в ванне толстолобика и визжала.

И вот уже гостья начинала машинально помогать в купании («А зовут как ее?» «Гуля, Гуля Маленькая ее зовут… Недавно косоглазие перенесла, поэтому плачет»), вот уже узнавала про толстолобика и давала рецепты, освобождала унитаз для Марты Некрасовны, попутно знакомясь с нею и получая, уже сквозь закрытую дверь ванной, бесплатную астрологическую консультацию.

Новоприбывшая постепенно проникала сквозь освобождаемую для нее в коридоре дорожку в Залу… А здесь уже горел вечерний свет, потому что вдруг темнело («Да вы не торопитесь — скоро придет Иоан Аркадьевич»), и не протолкнуться, но почему-то уют, и Толик несет свой дневник со свежей четверкой, и надо его за нее хвалить — все подсказывают. Она, гостья (или уже не гостья), хвалит.

Начинается телевизор, сериал — все садятся на пол, закидав желтый в ромбик линолеум подушками и бельем «в стирку». «Джузеппе, я сгораю от любви к тебе». Плоская Фарида, в догаремном прошлом — служительница неопознанного протестантского культа, явившаяся когда-то с набором пестрых брошюр вербовать Иоана Аркадьевича, держит на коленях подсыхающую Гулю и тупо роняет слезы. Первая Жена, раскачиваясь на своем табурете, тоже плачет и быстро-быстро, уютно вяжет.

А из телевизора: «Джузеппе, я опять сгораю от любви к тебе!».

К приходу Иоана Аркадьевича новенькая оказывается совершенно влитой в коллектив. Она участвует в обсуждении (во время рекламной паузы), жарить ли толстолобика сегодня или пусть еще поплавает, — только бы Маряська не порыбачила. Маряся, толстая помесь кота породы «васька обыкновенный» и предположительно сиамки, слоняется тут же, мяу-у.