Рукавички - Владимир Курносенко

Владимир Курносенко

Рукавички

Третий ангел вострубил,

и упала с неба большая

звезда, горящая подобно

светильнику, и пала на

третью часть рек

и источники вод.

Имя сей звезде «полынь»;

и третья часть вод сделалась

полынью, и многие из людей

умерли от вод, потому что

они стали горьки.

И ты ко мне без чистых

рукавичек в душу не лазай.

Про любовь свою Серега написал так: «Сёдни ноч будим ребенка Хачу тибе жениц... Жди мн... Серг...»

Записка была на блокнотном листке и лежала под подушкой у Вари Малыхиной из третьей группы.

Заглядывая Варе через плечо, ее прочла соседка по палате и поспешила донести воспитательнице Кире Анатольевне, дежурившей в ту смену по девочкам.

Слыхом не слыхавшая про Серегу молодая Кира Анатольевна забрала у Вари листок и, толком не сообразясь, отдала его завучше Ироиде Константиновне.

И это-то было зря.

Из-за страху оказаться по-женски не солоно хлебавши, в молодые годы та предпочла ручную карманную синицу неуправляемому поднебесному журавлю и ныне, в летах бабы-ягодки, как-то нехорошо, недонасыщенно замутилась – маломальский намек на половое чувство у санаторских подростков вызывал у нее нездоровую, неадекватную, ревниво-агрессивную реакцию.

Едва Серегина записка очутилась у нее, срочно был созван педагогический совет и на него приглашен «сам Виталий Федосеевич».

Будучи зачитанным, дерзкое любовное послание вызвало у педагогш ропот, у иных цоканье языком, у иных вниз-вверх и из стороны в сторону мотание в сокрушении головой. Эх, дескать, и куда ж это мы котимся...

Как личность исключительно светлая, положительная и несущая в открытых ладонях людям добро, Виталий Федосеевич весь педсовет скорбно промолчал, изредка разве, время от времени, не выдерживая и слегка поморщивая баранью пробритую физиономию.

Плевелы решено было рубить под корень. Начиналась третья, самая эротически опасная в «заезде» неделя, и пускай инцидент с Серегой, решительные меры по его ликвидации послужат хорошим профилактическим предупрежденьем остальным...

Со служебного телефона по адресу, вынесенному на обложку истории болезни «растленного типа», была отправлена телеграмма.

Один из двух санаторских врачей-ординаторов – Мудъюгин – дежурил и видел из окна ординаторской, как Серега и его дедушка уходят прочь от корпуса аллеею голубых елей.

В одной руке дедушка держал внуков чемоданчик, а в другой его ладонь.

А ведь Мудъюгин разговаривал с шефом после педсовета!

Узнав «новость» от Киры Анатольевны, объяснял какие-то вещи про Серегу, выказывал готовность личной ответственности...

«Что же, голубь, спробуй! – пожал тогда (третьего дня) плечами Виталий Федосеевич. – Спробуй, соколок! Кто ж тебе в том препятствует? Кто мешат?!»

Про отправленную телеграмму ни тот, ни другой не вспомнили, а дедушка был уже вызван. Или, точнее, не знали и не ведали про телеграмму Мудъюгин с Кирой Анатольевной, а не могший не знать Виталий Федосеевич просто-запросто не вникал в чужую боль.

Расстроившись увиденным в окне, Мудъюгин отправился покурить в тамбурок у дверей и в раздевалке, на ближайшей пустующей вешалке, обнаружил еще сюрприз – знакомые, слишком знакомые рукавички...

Чего, выходило, сильней всего опасаешься, чего ночами трусишь и что гибельно, но, все еще надеясь, предпереживаешь, в довершенье-то и накрывает тебя, прихлопывает безо всякой пощады...

Как будто Серега предвидел, что Мудъюгин пойдет вот так покурить мимочки, и оставил, повесил для него рукавички за ненадобностью.

Выкурив вместо «полсигаретки», как намеревался, две, Мудъюгин, чтобы закоротить горе работой, поднялся на второй этаж, проаускультировал и подбодрил двух читавших в изоляторе девочек; спустился для снятья сангигиенической пробы в кухню и, записав впечатленья от того и другого в учетно-контролирующие журналы, включил в ординаторской телевизор, поскольку ни тоска его, ни растерянность от «трудов» никуда не подевались и не ушли.

И с ходу же, если не померещилось, мелькнуло на экране лицо академика Лег-ва: «...человека, – как выразился комментатор, – не сумевшего победить в себе ужас „последствий“ чернобыльской аварии...»

Остальные, получалось, победили.

На пахнущих прачечной и еще слегка влажных простынях спалось Мудъюгину тоже неважно. Он то и дело просыпался, более, кажется, в подспуде страшась снов, нежели бессонницы. Снился ему Серега, уходящий с застрелившимся академиком промеж голубых елочек...

Наклоняясь и наклоняя распадавшиеся надвое русые волосы, он горячо, взволнованно что-то внушал мальчику, что-то очевидно втолковывал и, стараясь быть понятным и понятым, оправдывался...

Когда-то студентом в туристическом походе на Приполярном Урале Мудъюгину привелось увидеть заброшенную нежилую старообрядческую избу.

Мудъюгин был в ту пору ухарь-атеист, в полуигре заподозривший уже абсурд молчаливо общепринятого выживания, но человек в сущности был невежественный, а потому высокомерный и дерзкий.

Как ни слабо, по-городскому, разбирался он в плотничестве, чистая красота неведомого порядка, точность, в которой единились подобранные бревна, их ручная умная выделка поразили его.

Так были они выверены, ошкурены, так мастерски прилажены одно к другому...

И почудился тогда Мудъюгину в той избе словно бы отсвет совсем иного, чем у него, «способа видеть вещи», принципиально другую, иную и лучшую их меж собой связь...

Изба сделалась пустой и не нужной в мире Мудъюгина, убившем, но не достигшем ее смысла, как сломанная и замолкшая флейта в руках обезьяны.

Сейчас, в середине ночи, в этой крошечной, темной и душной ординаторской он по прозреваемой наитием связи вещей, почувствованной когда-то в избе староверов, вживе припомнил Серегу, начало заезда и как вон там, за столом, он «оформлял» его в чреде длинной очереди, задавая вопросы его дедушке.

Он узнал, что родители Сереги работали на чернобыльской станции и что, когда долбанул четвертый реактор, дедушкина дочь, мать Сереги, им-то, Серегой, и была в аккурат беременна...

Серега народился, мать и отец, поболев два-три года, умерли, а проживавший в другой области, а ныне вот и стране, дедушка забрал внука к себе в деревню.

Серега был брахицефал. Его лицо напоминало физиономию золотой рыбки или мордочку болонки – как будто бы кто-то «лепивший» чуточку сдавил его мягкими пальцами от лба к подбородку.

Хотя в росте (и это была глубокая личная трагедия) Серега отставал, физически он был сильный, и внутренние органы у него работали как часы.

Мудъюгин вел как раз на футбол старшую группу, а учителя расходились с педагогического своего совета.

Молодая, застенчивая еще Кира Анатольевна, краснея от чувства вины, окликнула его.

– Ах, – со вздохом сказала она, и мелодичный тихий ее голос дрогнул. – Наломала я, кажется, дров, Федор Кузьмич...

Она увидела в холле идущего в гуще с другими Серегу и догадалась, что это он.

О том, что Ироидушка так сразу отправит телеграмму, ей было совершенно невдомек.

Поручив «на десять минут» группу капитанам команд, Мудъюгин вошел в кабинет главного и стал ждать, когда его покинет супруга Виталия Федосеевича, она же старшая санаторская медсестра.

Дождавшись, он толкнул небольшую речь.

Сказал, что Густов, Серега, чернобыльский ребенок, апокалиптическое дитё, что он... – он тут сбился, – больной? умственно отсталый? дефективный?

Все это было не то. Живой, страстный и всеми, кто его знал, узнаваемый, Серега был отдельный, был сам по себе и весь, исчерпывающе не мог, как любой человек-личность, быть наколот на какую-нибудь называльную «научную» булавку.

Сказал, что «эротический порыв» был спровоцирован товарищами по палате, что началась третья неделя, что в деревне не пишут любовных писем и откуда он знал.

Что это не грязь, не похабщина и не непотребство, а восторг, неопытность и косноязычие чистоты.

– Да что это за такое, мын? – поднял «зеницы агнца стригомого» Виталий Федосеевич. – Ты об чем гуторишь-то, голубь-соколок?

Все словно закруживало и закручивало, уводя от цели. Все было как нарочно!

Когда Виталий Федосеевич были еще не Виталий Федосеевич, не главный врач детского ревмато-кардиологического санатория, а были Виталька. то бишь малы, сопливы и не понарошку, а по-настоящему простодушны, их юная годами, но остроумная учительница, уморившись от плохой дисциплины в классе, применила к нему педагогический прием.

«Виталий, – брякнула она наобум, – ты чего пёрушки воруешь? Чего парты пачкаешь-расходуешь? Ведь ты хороший, добрый мальчонка-ученик!

И почти что нечаянно попала– закодировала «мальчонку» на жизнь.