Последняя бригада - Морис Дрюон

Морис Дрюон

Последняя бригада

Предисловие

Само название Сомюр — город у слияния Туэ и Луары — звучит чарующе для каждого любителя верховой езды. В Сомюре располагается основанная в 1825 году Высшая школа верховой езды, где формируется корпус военных кавалеристов «Кадр нуар». Это название связано со славными традициями, балами и показательными выступлениями наездников, которые ежегодно проходят во время конкурса в Высшую школу, когда многие молодые люди добиваются чести быть причисленными к элите верховой езды.

К мастерству владения лошадью — в городе есть и Музей лошади — в Школе впоследствии добавилось мастерство владения танком, и она получила название «Учебно-тренировочный центр кавалерии и бронетанковых войск», не теряя при этом «кавалерийского духа».

В мае 1940 года все офицеры запаса и нового выпуска, за исключением нескольких модернистов, [1] были разделены на кавалерийские бригады, то есть на классы по тридцать человек в каждом. Война принесла огромное разочарование многим курсантам: их перевели в моторизованную кавалерию.

Для обучения моторизованных бригад предусматривалось четыре месяца, и на полевых занятиях предлагаемыми обстоятельствами было «дружественное войско после досадного поражения». Не прошло и месяца, как ситуация стала реальностью: немцы подошли к Луаре.

Морис Дрюон, сам выпускник Школы предыдущего года, с редкой пронзительностью описал в форме художественного произведения героическую оборону Сомюра курсантами в июне 1940 года.

Глава первая

В ночь с тридцатого апреля на первое мая 1940 года, как и во всякую ночь с начала войны, на вокзале Тура царила невообразимая сутолока.

Солдаты всех родов войск, офицеры всех рангов, моряки в фуфайках, врачи-резервисты в бархатных кепи и шерстяных гамашах, летчики в лихих каскетках, артиллеристы в крагах, пехота с полной выкладкой — вся эта толпа кипела и клубилась в рассеянном синеватом свете, отражаясь в темных вокзальных окнах.

Среди двух-трех тысяч снующих по вокзалу военных выделялась сотня курсантов-кавалеристов, ожидавших поезда до Сомюра. [2]

Они еще не ведали опасностей войны и не приобрели пока тяжеловесную значительность жестов, отличавшую фронтовиков, но в них уже ничего не осталось от насмешливой бесшабашности изнывающих от скуки представителей внутренних войск.

Их легко можно было узнать по сверкающим шпорам и по форме, напоминающей офицерскую, только без нашивок. [3]

Они принадлежали к миру, где пряжки всегда начищены, пуговицы застегнуты, а покрой брюк имеет огромное значение. Общались они только между собой, образуя в толпе отдельную группу, и были очень похожи друг на друга. И от этого казалось, что их гораздо больше, чем на самом деле.

Их речь отличалась той нарочитой иронией, за которой обычно прячется радость мальчишеской дружбы и жажда жизни.

— Эй, Сенвиль! Мы едем на тренерских лошадях. Это точно. Монсиньяк сказал, он там был вместе с Лопа. Мы еще не произведены в офицеры, мы пока курсанты. Дело дрянь! А, все равно, и все упирается в деньги. Республика экономит на наших шкурах.

Еще четыре месяца назад они были обыкновенными школярами. И вот прошло уже десять дней, а они все еще простые солдаты, хотя и не нюхавшие пороху. Но их вели за собой большие надежды, а напускное равнодушие к остальному миру было простительно: их окружал ореол бесшабашной молодости.

Двое юношей стояли под тусклой лампочкой, в конусе голубоватого света.

— Твой Ламбрей — настоящая вонючка, — говорил Камиль Дерош. — Да знаем мы, знаем, что он принц. Только не надо этим без конца тыкать нам в нос.

Тот, что был пониже ростом, Лервье-Марэ, отвечал:

—   Бобби, уверяю тебя, ты ошибаешься. Он парень что надо, добрый, воспитанный.

—   Да ладно тебе, не отпирайся, ведь ты же сноб! — отпарировал Дерош. — Он тебе так нравится, потому что принадлежит к дворянскому роду и на нем проба, как на столовом серебре. Вот ты и хлопочешь, занимаешь ему местечко в своем купе. А он просто воображала.

—   Да ты на нас погляди! Разве мы все не воображалы?

Камиль Дерош и Жак Лервье-Марэ, приписанные к моторизованной кавалерии, [4] были самыми старшими на курсе: им исполнилось уже двадцать. Рядом с ними стояли их сундучки со свежими царапинами на краске: отметинами первого путешествия.

К ним подошел однокашник, которого они только что обсуждали.

Шарль-Арман Ламбрей — отпрыск старинного герцогского рода, давшего Европе не одного правителя, служил в верховой кавалерии, то есть в самой обычной кавалерии.

Этот светловолосый парень с длинной шеей, одетый в темную блузу и высокие желтые сапоги, выглядел старше своих двух попутчиков, хотя они были ровесниками.

—   Ну и скукотища на этом вокзале. А знаешь, что я услышал? — обратился он к Жаку Лервье-Марэ. — Поскольку все берейторы в армии, нам дадут тренерских лошадей. Ах да, тебе же это неинтересно. И какого черта ты выбрал бронемашину? Мне было бы обидно въехать в Сомюр не на коне.

—   У каждого свой дурной вкус, — парировал Камиль Дерош. — Ясное дело, вам бы только в Столетнюю войну поиграть.

Ламбрей закурил. Огонек сигареты осветил вялую линию скул, весьма характерную для отпрысков старинных родов.

Камиль Дерош притворился, что дремлет, но на самом деле пристально наблюдал за Ламбреем. Прикрыв глаза, подперев рукой подбородок и опершись локтем о колено небрежно поставленной на сундучок ноги, он развалился с той непринужденностью, которую может себе позволить только человек с незаурядной внешностью. Военная форма выгодно подчеркивала широкую грудь обладателя изящной головы с пепельными волосами, безукоризненными чертами лица и карими глазами, в которых светились и лукавство, и грусть. Приятели называли его не иначе как Бобби.

Взаимная антипатия Ламбрея и Дероша была вполне осознанной, и оба не упускали случая друг друга поддеть.

—   Если уж кавалерия так устарела и так смешна, — сказал Ламбрей, — то зачем вам шпоры? Для начала, они никак не вяжутся с обмотками, но если уж вам так хочется, тогда уж и носите их правильно.

—   Бобби, один-ноль! — констатировал Лервье-Марэ.

Дерош опустил глаза: обмотки торчали наружу. Смутившись, он нагнулся, чтобы их поправить, но вдруг указал пальцем на перрон:

— Жак, ты только посмотри! — И возмущенно крикнул: — Месье! [5]

Все стоящие вокруг дружно обернулись. Из-за тюков, ружей и чемоданов выскочила маленькая собачка и кинулась прямиком к Бобби. Тот погрозил собаке пальцем, приговаривая:

— Не угодно ли к нам, Месье? Располагайтесь! Вы скверный пес и отпетый мошенник!

Пес радостно закрутил хвостом. Это был рыжий фокстерьер с квадратной мордочкой и большим черным пятном вокруг глаза.

Все, кто напрягся при слове «месье», заулыбались, поняв, что это просто кличка собаки. На лице Дероша, не ожидавшего такого внимания к своей скромной персоне, появилась ироническая усмешка.

— Представляю себе, какой тарарам устроила Элен на вокзале Монпарнас, — сказал он. — Ну и шутку сыграл с нами пес, я даже начинаю его любить! Он вскочил в поезд, и его никто не заметил. Да вы шутник, Месье!

Месье, понимая, что речь идет о нем, уселся и с достоинством огляделся.

—   Это… это та очаровательная особа, которая вас провожала, дала ему такое имя? — спросил Ламбрей.

—   Нет, это я, — ответил Дерош. — Чтобы сразу было понятно: раньше его звали Бобби. И это благодаря ему я познакомился с… этой очаровательной особой. Нынешней зимой она ужинала в ресторане и вдруг крикнула: «Бобби!» Ну, я и подсел к ней за столик. А потом решил, что как-то неудобно называться тем же именем, что и собака, а потому назвал его Месье.

Месье встал на задние лапы.

— Чудесный пес, — сказал Лервье.

Он присел рядом с Бобби, и оба наперебой стали просить Месье дать лапу. Ламбрей остался стоять. Не то чтобы ему не хотелось повозиться с собакой, но на перроне была его часть. А форма обязывает.

Сквозь толпу к ним пробирался здоровенный парень с охотничьим рогом на перевязи. Он нес два сундучка, высоко подняв их в воздух. Один сундучок был новый, и на нем сверкала выведенная белым надпись «Ж. де Монсиньяк». На старом, видимо фамильном, сундучке значилось: «Майор де Монсиньяк». Наверное, в армию его собирала родня.

— Жорж! — увидев его, воскликнул Ламбрей. — Ты тоже в нашем поезде?

Великан поставил багаж и сердечно стиснул руку Шарля-Армана.

— Здорово! — И обратился к остальным: — Меня зовут Монсиньяк.

Он крепко стоял на сильных, чуть кривоватых ногах, и было в нем что-то от першерона. Дерош кивнул ему и пробормотал:

— О-па! А я уж было подумал: Портос.