Гоген в Полинезии - Бенгт Даниельссон

подчеркивал, что тот может выручить большие деньги, продав потом половину картин в

розницу по двойной цене; в итоге вторая половина достанется ему даром14. Все было очень

тонко придумано, и Шоссон несомненно клюнул бы на роскошную» приманку, если бы не

одно печальное обстоятельство: ему не нравились произведения Гогена.

После этого Гоген пошел к торговцам картинами, надеясь устроить персональную

выставку, но и здесь его встретили без особого энтузиазма. Строго говоря, только в две

галереи и стоило обращаться. Во-первых, в галерею Буссо и Валадон, где уже скопилось

немало его картин, когда Тео Ван Гог был директором филиала фирмы на улице Монмартр.

Преемник Тео, друг детства Тулуз-Лотрека - Морис Жоаян, доброжелательно относился к

Гогену. К сожалению, владельцы галереи, нанимая его, дали ему строжайший наказ: «Наш

предыдущий директор, который, кстати, был таким же сумасшедшим, как его брат-

художник, набрал множество отвратительных модернистских вещей, подрывающих

репутацию нашей фирмы... Вы найдете также довольно много полотен пейзажиста Клода

Моне. Его покупают в Америке, но он, к сожалению, слишком продуктивен. По контракту

мы обязаны закупать все его произведения, и теперь он забрасывает нас однотипными

пейза жами. Что до остальных картин, то они, как мы уже сказали отвратительны. Просим

вас поскорее навести порядок не обращаясь за помощью к нам. Иначе мы закроем лавку»15.

Из всех «отвратительных картин» самыми «ужасными» разумеется, были написанные

Гогеном. И Жоаян мог подтвердить свое расположение к нему лишь тем, что, вопреки

недовольству владельцев галереи, сохранил его полотна и иногда тайком показывал их

избранным клиентам. Как ни благодарен был Гоген за такую поддержку, она вряд ли могла

помочь ему осуществить свою мечту - поскорее собрать деньги для поездки на Таити. Он

осторожно прощупал почву у другого торговца, смелого защитника импрессионистов

Дюран-Рюэля, но у того скопилось слишком много непроданных импрессионистских

полотен, чтобы он рискнул связаться с художником, пишущим еще более скандальные

вещи. Увы, судя по всему, земной рай, о котором грезил Гоген, был так же трудно

досягаем, как небесный.

Его утешало лишь то, что среди молодых художников было поразительно много

таких, которые знали его работы, стремились с ним познакомиться и жадно слушали его

революционные теории. Большая заслуга тут принадлежала его товарищу по пансионатам

в Понт-Авене и Лё Пульдю, Полю Серюзье, который выступал в роли апостола Гогена и

проповедовал новую веру парижским филистимлянам. Многие из почитателей Гогена

часто пили свой аперитив в обществе писателей, поэтов, критиков и журналистов,

вошедших в историю французской литературы под общим наименованием «символисты».

Как это всегда бывает с литературными группировками, символисты гораздо более точно и

вразумительно выражали свои антипатии, чем формулировали свою программу и цели. К

счастью, нам здесь достаточно констатировать, что они особенно глубоко презирали

реалистическую и натуралистическую традицию во французской литературе и хотели

заменить ее новой литературой - прямо противоположной по духу. Символистов

объединяло стремление расковать спонтанное воображение; говоря словами одного из их

пророков, следовало «подсказывать, намекать и стимулировать», вместо того чтобы

описывать и объяснять. Поэтому одно из направлений символизма со временем вылилось

в сюрреализм. Очень показателен для идеологии символистов их интерес к теософии,

оккультизму, спиритуализму, каббализму, астрологии, алхимии и прочим

обскурантистским и псевдонаучным учениям, которые тогда были модны в Париже.

Политически многие символисты сочувствовали (осторожно) анархистам, а те

пропагандировали новый свободный стих символистов так же горячо, как свое свободное

общество.

Один из излюбленных тезисов теоретиков символизма гласил, что у всех видов

искусства единая цель, что писатели, художники, танцоры и музыканты могут каждый

своими средствами выразить одни и те же мысли, чувства и настроения. В поисках живых

подтверждений этой идеи они уже нашли своего великого поэта - Стефана Малларме,

который участвовал в их собраниях. И они великодушно приглашали на свои встречи

усталого, больного, спившегося Верлена, горячо приветствуя его как своего гениального

предтечу, хотя он частенько выпадал из образа, раздраженно ворча:

- Я декадент, вот я кто.

Среди композиторов символисты превыше всего ставили Вагнера; кстати, от него они

восприняли учение о единстве всех искусств. К началу девяностых годов им еще

оставалось найти себе великого” художника-символиста. Правда, некоторые из них уже

тогда прозорливо оценили величие Одилона Редона, но он был чересчур скромен и

замкнут, чтобы стать знаменосцем нового течения. Досадную пустоту во что бы то ни

стало надо было заполнить. Обнаружив, что Гоген также не любит натурализм в

изобразительном искусстве и в литературе, они на радостях поспешили заключить, что он,

сам того не ведая, в сущности, художник-символист. Лично Гоген до самой смерти твердо

верил, что каждый гений неповторим и творит свои собственные законы. К тому же из-за

плохого образования и малой начитанности ему трудно было уследить за тонкостями

эстетических и философских дискуссий, от которых у него звенело в голове так, что он, по

примеру Верлена, иногда величал своих новоявленных друзей «цимбалистами». Однако

ему льстило их уважение и преклонение, и он понимал, что символисты могут сделать ему

много ценных услуг, особенно те, которые сотрудничают в газетах и журналах. Вот почему

Гоген не стал особенно возражать, когда его произвели в сан главы символических

живописцев.

В этой новой компании Гогену больше всех пришелся по душе красавец с

рафаэлевскими кудрями, литературный критик и поэт Шарль Морис, который был к тому

же отличным лектором, чтецом и оратором. Если верить современникам, Морис, о чем бы

он ни говорил, совершенно гипнотизировал своих слушателей. Многие утверждают, будто

он и сам настолько упивался бурным течением своих мыслей и слов, что потом долго

шатался, как пьяный. Впрочем, люди могли и ошибаться, потому что Шарль Морис