Когда небеса молчат - Рональд Данн

Поначалу я пытался быть «духовным» и «побеждающим». Я старался не задавать Богу вопросов. Я «за все благодарил», я воздавал «хвалу Господу», как примерный католик воспевает «Аве Мария» или язычник совершает обряды умилостивления своего божества. Но дни перетекали в недели, недели в месяцы, и я знал, что Ронни никогда не вернется домой. Я чувствовал себя обманутым и преданным. А когда шок от случившегося, который немного притуплял мою боль, прошел и я отчетливо ощутил реальность смерти, она накрыла меня тяжелым черным туманом. И тогда весь мой доселе сдерживаемый гнев, вся моя горечь и обида вырвались наконец наружу в отчаянном вопле: «Почему, о Боже?!», и это походило скорее на обвинение и упрек, нежели на простой вопрос. В древнееврейском языке слово «почему», наиболее часто употребляемое в псалмах, обозначает «…вопль одновременно и горечи, и протеста, в него вкладывается вся суть страданий человека, который представляет их Богу на рассмотрение. Это слово содержит в себе несколько вопросов: для чего, но какой причине и до каких пор Господь будет молчать. Подразумевается также, что эти страдания несправедливы».[19]

Но на все мои вопли, мольбы и угрозы я получил в ответ лишь гробовое молчание, вызывающее трепет и безмолвие небес.

Я твердо убежден, что скорбь и страдания — вещи глубоко интимные, поэтому я воздерживаюсь описывать здесь все подробности того ада, через который мне пришлось пройти. Я вовсе не похваляюсь своим горем в надежде снискать ваше сочувствие. В том, что я испытал, нет ничего уникального и неповторимого. Очень многие терпели поражения в подобных и более тяжких битвах. Так зачем же я вообще затеял рассказывать эту историю? Думаю, я это сделал и для самого себя, и, не в меньшей степени, для вас.

Почему мы все время спрашиваем «почему?»?

Вильям Миллер очень точно подметил один важный момент, когда сказал:

Потребность во что бы то ни стало получить хоть какой–нибудь ответ в человеке настолько сильна, что, если нам не будет дано конкретное заключение, разумное объяснение или причина того, о чем мы спрашиваем, мы придумаем их сами. Возможно, они не будут иметь никакого смысла в глазах стороннего наблюдателя, но они утолят нашу собственную жажду. По правде говоря, большинство так называемых «ответов», которые изобретают люди посредством умозаключений и рассуждений, на деле является не более чем эвфемизмом или банальностью. Так или иначе, но они удовлетворяют паше желание все объяснить, а потому помогают нам быстрее смириться с утратой?[20]

Наше поколение живет под девизом: «Люди имеют право знать». Мы требуем объяснения всему и вся, и бдительное око услужливой прессы и службы новостей держит нас в курсе всех дел, начиная от геморроя, которым страдает Джимми Картер, и проблем в толстой кишке у Рональда Рейгана и кончая отвращением Джорджа Буша к капусте брокколи и новой стрижкой Билла Клинтона. В наши дни конгресс тратит больше времени на расследования, чем на законотворчество (и, наверное, это даже к лучшему). Конфиденциальность становиться пережитком.

Однако, в то время как журналисты, законодатели и всевозможные прорицатели живут и действуют по этим принципам, Господь следует Своим. Он опирается не на «право знать», но на «потребность знать».

Так что же такого сверхъестественного, таинственного и целительного в понимании причин происходящего? Приведу нам несколько аргументов.

Прежде всего, оставшийся без ответа вопрос «почему?» нарушает упорядоченность жизни, в которую мы свято верим. Нам нравится думать, что мы живем в хорошо организованной вселенной, где все имеет свой смысл. Каждому событию есть логическое объяснение, и у каждого следствия есть причина.

Так было всегда. Джеймс Креншоу пишет:

«Для того чтобы сделать жизнь более сносной, древние выработали у себя веру в порядок, как в макрокосмосе, так и в микрокосмосе. Вселенная была предсказуема, ограничена, поскольку подчинялась воле и желаниям Создателя… И пока эта уверенность в существовании порядка в мире сохранялась, сохранялся в целости и сущностный вселенский смысл, — за исключением тех редких моментов, когда идиллия нарушалась отдельными случайными событиями, которые превращали человеческое счастье в иллюзорную мечту».[21]

Антропологи говорят, что уже на самой заре зарождения человека он был уверен в своей способности контролировать собственную жизнь. Ритуалы, совершаемые доисторическими людьми, были основаны на представлениях о том, что сила или дух животного может перейти к человеку, если тот принесет его в жертву богам, или что ловкость и умение врага может передаться любому, кто снимет с него скальп. Сначала люди пытались влиять на свою жизнь посредством обрядов и жертвенных алтарей. Эрнст Беккер пишет:

«Человек мерил, что при помощи ритуалов и заклинаний он может взять верх над материальным миром и выйти за его пределы, чтобы воплотить в жизнь свои неосязаемые идеи. Эта уверенность придавала человеку ореол сверхъестественного и возносила его над миром гниения и смерти».[22]

По мере развития цивилизации на смену обрядам и алтарям пришли наука и техника, которые были возведены на пьедестал. Мы обожествили машины и доверились им безоглядно. Но со временем мы пришли к печальному заключению, что машины тоже не безупречны и могут ошибаться. Они ломаются, а с ними рушится и наше доверие.

В попытке восстановить утраченную власть над собственной жизнью мы вновь вернулись к забытым обрядам и алтарям (и не обязательно именно к христианским), а некоторые — даже к молитве и вере. Для многих людей молитва и вера не являются средством исполнения Божьей воли, они лишь инструменты для управления собственной жизнью. Успешное с ними обращение, но нашим представлениям, дает нам возможность отрешиться от перипетий земного существования, и нередко методы, к которым мы прибегаем в желании использовать эти орудия в свою пользу, немногим отличаются от методов первобытного человека.

Все дело в том, что мы требуем, чтобы мир был полон порядка и подвластен контролю. Любое событие должно иметь логическое объяснение. Если не заводится машина, значит, кончился бензин или сел аккумулятор. Если в нашем доме гаснет свет, значит, либо неполадки на линии, либо мы не оплатили счет. В случае если мы никак не можем выздороветь, шаман или религиозный целитель проницательным взором определит, что истинная причина нашей болезни — тайный грех или маловерие.

Нам необходимо логическое объяснение, стройное и обоснованное, без сучка и задоринки. Жизнь — это не просто игрушка в чьих–то неведомых потусторонних руках, не просто бессмысленная вспышка в глубинах вселенной. Наше существование или смерть не зависит от переменчивой фортуны. И такой взгляд на мир придает нам уверенность в завтрашнем дне и предохраняет нас от безумия. Но безответное «почему?» угрожает разрушить наш карточный домик, столь прочный на вид.

Гельмут Тилике выразил это так:

По большому счету… все мы ведем довольно безобидную жизнь без особых тревог. Все чинно идет своим чередом. Из опыта мы понимаем, что зло не приносит благ, что успех приходит к прилежным и что бездельники остаются ни с чем. Но внезапно что–то случается, словно вдруг ломается ось в этом размеренно вращающемся механизме. Перед нами вдруг возникает какое–то препятствие, происхождение которого мы не можем себе объяснить…

Разве не окружают нас со всех сторон эти темные, неразгаданные тайны, от которых так сложно отмахнуться? Почему в самом расцвете нашей жизни, когда дела идут лучше некуда, на нас неожиданно наваливается осознание реальности смерти и непрочности жизни?[23]

И еще один момент. Если бы мы нашли логическое объяснение происходящему, мы могли бы предотвратить повторение трагедии. Зачем этому кошмару случаться вновь, тем более снова с нами? Чуть позже мы разберем случай, описанный в Евангелии от Иоанна, когда Иисус исцелил слепого. Если вы помните, ученики тогда спросили Христа, чьи грехи навлекли на этого человека такой страшный недуг, родительские или его собственные. Меня всегда занимало, что побудило их задать подобный вопрос. Должно быть, за ним стояло нечто большее, чем простое богословское любопытство. Возможно, у них в голове мелькнула мысль, что если бы они узнали, какой грех может вызвать У человека слепоту, то смогли бы избежать его в будущем. И уж от чего — от чего, а от слепоты они были бы надежно застрахованы.

Быть может, действительно, наше страстное желание знать причины происходящего продиктовано лишь нашим страхом, что подобное может произойти и с нами. У меня нередко создавалось впечатление, что зачастую, когда люди молятся о чьем–нибудь исцелении, на деле они молятся о своем собственном. Мы как бы устраиваем проверку: если Господь дарует выздоровление этому несчастному, возможно, Он так же поступит и со мной. Это поддерживает нашу надежду на то, что мы можем слегка оттянуть наступление неминуемого. Вся наша жизнь теплится на этой молитве.