Тысяча вторая ночь - Франк Геллер
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Соломон сказал:
- Скажите, когда люди вас ловят, вы прыгаете?
Они ответили:
- В прыжках наша слава и гордость!
Любимец Аллаха сказал:
- А родичи ваши прыгают?
Блохи ответили:
- Нет! Когда их поймают, они лежат смирно.
Царь Соломон (мир его имени!) сказал:
- Вот вам и разница! Вас ловят грубо, а им оказывают снисхождение. Но поймавшие вас вольны поступать с вами как им угодно, а вам подобает повиноваться. Вас можно взять не силой, а хитростью. Так было, так и будет! Идите с миром.
Дервиш прибавил:
- Эту историю, сын мой, я рассказал из особых соображений. С ковриком и джинном - это то же самое, что с блохами. Кто сумеет его взять, тот делает с ним все, что хочет, и ему подвластен джинн. Но силой коврика не взять. Не силой, а коварством! Так было, так и будет. Иди с миром, сын мой!
- Выслушав дервиша, о повелитель правоверных! - сказал безногий нищий...
8
До сих пор довела свой рассказ племянница моя Амина и уже поглядела на небо, не брезжит ли девятьсот девяносто девятый рассвет, когда Башир поднялся с дивана; глаза его отливали блеском ящерицы, и он сказал:
- Клянусь головой Пророка, наконец-то час настал! Наконец-то!
Амина взглянула на него с изумлением.
- Наконец-то! - говорил Башир, обмахиваясь веером, хотя была прохладная ночь.- Девятьсот девяносто девять ночей я ждал напрасно - и все же не напрасно! Судьба твоя решилась!
Амина взглянула на него и не дрогнула.
- Еще сегодня утром ты сказал, что, если я не расскажу тебе уже знакомой сказки, жизнь моя в безопасности. Разве ты знаешь эту историю? Ведь я успела рассказать лишь первую ее треть.
Башир все время обмахивался веером.
- Коврик, о котором ты рассказываешь, - сказал он, - был желтый, белый и красный - цветов пустыни. Он добывался хитростью, а не силой. Скажи мне одно: можно было его купить?
Я услышал, как серебряная цепочка стучит о грудные косточки Амины. Она молчала.
- И еще скажи мне,- продолжал Башир, - как доставался коврик легче: правдой или обманом?
Я еще смутно понимал, что происходит. Рассказу Амины я внимал рассеянно и мимо ушей пропустил ее разговор с Баширом. Но когда я услышал, что Амина вздыхает, как ветер, шелестящий пальмой, и увидел, что голова ее никнет на грудь, я понял, что произошло. Я поднялся, проклиная судьбу, заманившую меня в этот дом и связавшую мою жизнь с изобретательностью женщины и с женским мастерством в повествовательном искусстве. Почему не рассказывал я сам? Отчего это было поручено не мне, поэту, а глупой женщине, настоящему ребенку? Так рассчитала злоба Башира. Он знал, что рано или поздно наступит минута, когда я попаду к нему в лапы, когда он сможет кивнуть рабам и послать их за шелковым шнурком. Да будет проклято его коварство!
Глаза Башира оторвались от Амины и впились в меня, вспыхивая, как у ящерицы. Я угадывал тысячу оскорблений, трепетавших на кончике его языка. Но, прежде чем он успел произнести их вслух, случилось нечто странное, нечто непонятное.
Дверь в потайной коридор, ведущий из сада в покой Амины,- в коридор, которым тысячу ночей тому назад я ввел француза,- эта дверь открылась толчком руки. И на пороге шумно появился иностранец - судя по внешности, неверный, англичанин, - но англичанин с брюхом, набухшим, как песчаное облако в начале самума, и со стеклянными глазами мертвеца.
IV
Мектуб! Так предначертано!
1
Солнце стояло в зените над Тозером. Ни облачка на пламенной тверди. Лучи, как прямые удары копий, падали на скот и на людей. Тень отбрасывалась почти отвесно. Все пылало и искрилось.
Но в оазисе журчала прозрачная вода сотнями змеевидных артерий; звеня и булькая, вырывалась она из рудника тремя рукавами и семью каналами. Тихонько рокоча, колебля отражения пальм, абрикосовых и финиковых деревьев на пустынных тропинках, она растекалась сотнями мелких жилок до отдаленнейших углов оазиса. Всюду, куда она проникала, вздымались цветы и зеленые купы; везде, где она звенела, веяла в воздухе прохлада; куда бы она ни достигла - смирялось белое неистовство зноя и взор покоился на зелени. По чутким тропинкам топотали добросовестные ослы с тяжелыми кувшинами, смуглолицые женщины и полуголые негры стирали пестрые одежды в ручьях, предназначенных для мытья. И повсюду купались голые, дочерна загорелые мальчики. Вода струилась, звенела и журчала, созидая пряжу жизни, даруя плодородие и прохладу,- неиссякаемая.
Но на базарной площади в Тозере шел повседневный торг пустыни и оазиса. Здесь важные мужи под сенью торговых палаток выжидали, когда совершатся сделки, предначертанные в Книге судьбы. Сюда пригоняли черных коз и овец, чтобы продать и убить на мясо; сюда тащили вечно избиваемые ослы груз овощей и фиников; здесь мухи роились тучами над товаром мясника и скупщика фиников. Кузнец на открытом огне ковал топор, который, поскольку это было написано в Книге судьбы, мог быть готов через неделю. Время от времени он раздувал огонь опахалом и пополнял запас горючего материала сухим навозом, рассыпанным на пути дальнего путешественника - верблюда. Юродивый нараспев гнусавил из Корана. В углу базара сидел неописуемый узел желто-белых лохмотьев, и из него выглядывало бородатое лицо с затуманенным взглядом.
- Узнаете его, профессор?
- Кого?
- Вон того субъекта перед вами!
- Нет. А кто это?
- Друг нашего друга Грэхэма из Айн-Грасефии, продавец коврика.
В это мгновение затуманенный взгляд тряпично-белого узла немного прояснился. Он поднял глаза и взглянул на двух европейцев тем испытующим, непостижимо-серьезным взглядом, каким смотрят арабы на людей белой расы. Он не сказал ни слова. Перед ним лежал мешок с песком пустыни, но коврика не было. Лавертисс вернул ему его взгляд с процентами.
- Послушайте, профессор, спросите его, куда он упрятал Грэхэма?
- К чему это может привести?
- Все-таки! Ведь он - предсказатель. Разве вы забыли, как позавчера он вывел нас на чистую воду в Айн-Грасефии? Во всем Тозере он один осведомлен о Грэхэме; власти ничего не знают, население недоумевает, и мы потерпели неудачу. Мы ищем уже двенадцать часов. Хорошо бы спросить предсказателя.
- Милый Лавертисс, я знаю, вы начинаете новую жизнь на основе безукоризненной честности; этим легко объяснить ваш уклон к суеверию. Но мне - все равно. Успокойте вашу любознательность.
Лавертисс обратился к желто-белому тряпичному узлу, упрямо сверлившему его черными как уголья глазами. Мальчик-араб вызвался быть толмачом.
- Где толстый господин, который позавчера был с нами? Тот самый, что купил у тебя ковер? Он исчез. Если скажешь нам, где он, получишь двадцать франков.
Мальчик перевел.
Глаза тряпичного узла вспыхнули, но сейчас же потухли. Он что-то пробормотал.
- Он говорит, - перевел арабский мальчик,- что, если толстый господин исчез, значит, так было предначертано! Мектуб! Так было предначертано!
- Предначертано! Epatant! Но если было предначертано, что он должен исчезнуть, значит, где-нибудь начертано, куда он запропастился? Скажи ему это! Пусть справится, что начертано по этому поводу.
Арабский мальчик поделился этими соображениями с тряпичным узлом, молча и пристально глядевшим на Лавертисса; наконец созрело изречение, оказавшееся кратким и загадочным:
- Что начертано, то начертано! Как камень на шее, носит каждый свою судьбу, говорит Коран (да святится его имя!).
Лавертисс встряхнулся, как мокрая собака. Семитическая мистика претила его галльскому уму.
- Другими словами, старый плут, ты не можешь нам сказать, где он находится? Да, брат, с прорицаниями сегодня у тебя не клеится. Видно, вся сила была в проданном коврике! Скажи ему это!
Посмел ли арабский мальчик исполнить это поручение, остается сомнительным. Во всяком случае, коричнево-пергаментное лицо марабу еще более омрачилось. Он вскинул на Лавертисса раскаленные угли глаз, и из гортани посыпалось "кх" и "д"-как падающие каменья. В переводе эти звуки обозначали следующее:
- Воровством, а не покупкой, коварством, а не силой, обманом, а не правдой. Мектуб! Так предначертано!
Филипп Коллен зевнул.
- Не довольно ли с нас этой дельфийской мудрости? - спросил он.
Лавертисс кивнул утвердительно, и они ушли.
В "Отеле финиковой пальмы" все очень сочувствовали, но до сих пор увы! - не имели сведений о прискорбно исчезнувшем постояльце. С раннего утра выслали людей - обыскать оазис и прилегающую к нему часть пустыни; но в оазисе не было и следа мистера Грэхэма; если бы он находился в пустыне, следовало допустить, что по закону мимикрии он слился с песками, чтоб стать окончательно невидимым.
Ленч прошел в соседстве с франко-англо-германским обществом; эти господа за молчаливым завтраком подозрительно косились на двух друзей. Очевидно, они знали об исчезновении мистера Грэхэма. Только за кофе в патио они разговорились. Лавертисс бесцеремонно принял излюбленную им для подслушивания позу. Никто со стороны не мог бы его заподозрить. Нахлобучив шляпу по самые брови, обвив ладонями затылок, он выглядел апатично, как спящая ящерица, вниз головой свисающая со стены. Под сурдинку он сообщил Коллену то, что слышал.
