Зори не гаснут - Леонид Гартунг

— Что ж? Домой пора? — спрашивает Егоров.

Уезжать мне не хочется.

— Василий Максимович! Может, не к спеху нам?

— А что?

Я киваю в сторону начатого стога. Егоров разглядывает меня насмешливо.

— Что ж, испытайте. В новинку размяться не вредно.

Он опять растягивается на траве. Хватаю вилы, бегу к стогу. Стог только начат. Он похож еще на огромную зеленую лепешку. Невьянов легко подхватывает на вилы большой пласт сена, ловко поворачивает его и кладет на место. Просто завидно, как это у него четко получается! Новиков со своей больной ногой не так подвижен. Навильники у него меньше, и двигается он вперевалку, с усилием.

— С той стороны вставай, — коротко указывает Невьянов.

Подскакиваю к копне, с размаху глубоко вонзаю вилы, дергаю их вверх, но странно… сено ни с места. Тяну изо всех сил — пласт словно примерз. Оглядываюсь. Кажется, никто не заметил, как я пыжился. Нет, не так. Надо присмотреться. Внимательно слежу за Невьяновым. Вот он неторопливо приблизился к остаткам копны, воткнул вилы в сено, нагнул их вниз, уперся острым концом черена в землю и поднял целое облако сена, до пояса скрывшись в нем. Пробую повторить все его движения. Опять не получается. Новиков окликает:

— Вы по пластикам разбирайте.

Пластики? А где они? Пробую сено в нескольких местах. Наконец, отделяется пластик. За ним другой, третий. Нащупал слабое место. Уже легче пошло. Но куда мне до Невьянова — его навильники раз в пять больше. А ведь издали казалось легко и просто. От стыда меня бросает в жар. Успокаивает только то, что ни Новиков, ни Невьянов не обращают внимания на мою неловкость. Невьянов снимает фуражку, заслоняя ею солнце, смотрит наверх.

— На стог кому-нибудь пора.

Новиков кивает мне:

— Лезьте!

Невьянов смотрит с сомнением:

— А сдюжите?

С облегчением швыряю в сторону ненавистные вилы. Вооружаюсь граблями. Меня подсаживают, впихивают на стог. Делаю шаг и тону в шуршащем сене.

Хожу по кругу, утаптываю. Сено летит ко мне зелеными, шумными облаками. Я подхватываю его граблями, укладываю.

— Рано не затягивай, — командует Невьянов. Что значит «не затягивать»? Догадываюсь: надо сено раскладывать пошире.

— Мы его корчажечкой выложим, — поясняет Новиков. Невьянов со смехом рассказывает старый анекдот о вятских:

— Один подает, семеро на стогу стоят и кричат: «Не заваливай!».

Кручусь на стогу, едва успеваю поворачиваться. Тону в сене. По краям оно зыбкое, ползущее, обманчивое. Становится жарко. И не мне одному. У Невьянова рубаха между лопаток темно-синяя, мокрая.

Он мечет по-молодому лихо, прямо мне под ноги, покрикивает:

— Середочку топчи… А это, серенькое, ты его поближе к краю. Пообыгает.

— А ну, наддай, Захарыч! — подбадривает он Новикова.

Тот работает сосредоточенно, без лихости, но не останавливаясь, не отдыхая.

Я все выше, выше. Невьянов снимает вилы с короткого черена и насаживает на длинный. Стог под моими ногами покачивается, словно плывет по воде. Все уже круг, на котором мне можно двигаться. Мучит жажда.

Копны к стогу возят мальчишки. Загорелые, бойкие. Отцепив копну, они вперегонки мчатся по лугу, шлепая коней в бока босыми пятками. Особенно нравится мне один с мордашкой, перепачканной ягодой, и глаза у него, как спелая черемуха, с темной голубизной. Поодаль две девушки лет по семнадцати подскребают граблями оброненное сено. Часто оборачиваются в мою сторону. Одна в синей косынке, в новом клетчатом платье. Красивая девушка. Она поет громко, не для себя одной:

На закате ходит пареньВозле дома моего…

Прелестный свежий голос, И вдруг нога моя куда-то проваливается, я взмахиваю руками и вместе с огромным пластом сена лечу вниз, неловко, боком. Пока барахтаюсь, выпутываясь из сена, слышу ранящий звонкий девичий смех.

— Зашиблись? — встревоженно наклоняется ко мне Новиков.

А девчонка, та, в синей косынке, уже тут как тут. Даже не понятно, как она успела подскочить. Вся еще вздрагивает от смеха, а сама торопливо спрашивает Новикова:

— Дядя Илья, я буду вершить? А они пусть подскребают.

«Они» — это я. И какая самоуверенность — она уже протягивает мне свои грабли!

Отряхиваю сено с рубахи, чувствую себя неловким, постыдно неумелым.

— А что? Ксюша может, — неопределенно, задумчиво тянет Невьянов. Посматривает на Новикова. Ксюша, русая, белозубая, с высокой грудью, спрашивает:

— А? Дядя Илья?

От нетерпения она даже топнула ногой. Смотрю затаив дыхание, на Новикова. Что он скажет? Не хочу я подскребать. А главное, не хочу видеть эту белозубую, смешливую там, на стогу, на моем месте. Мелькает даже мысль: «Бросить все и уйти».

Новиков добродушно разглядывает девчонку, переводит взгляд на меня. И тут словно теплый ветерок перебежал от него ко мне. Внезапно стало ясно мне, как хорошо он понимает сейчас и меня, и эту белозубую. Он чуть сомкнул брови, может быть, чтобы не рассмеяться.

— Ксюша-то может. А мы что, Семен Иванович? Неужто не справимся?

— Справимся, — поспешно с облегчением подхватываю я. «Молодец Новиков, не дал в обиду». Ксюша кидает быстро:

— Ну и ладно. — Бежит к подруге, потом оборачивается и кричит мне:

— Другой раз за землю крепче держитесь. Зубами!

Снова я на стогу. Хорошо здесь!

Серебряное легкое облачко на минуту заслонило солнце. Ветер скользнул прохладными струйками под влажную рубашку. Окидываю взглядом луг. Девичьи косынки вдали, как цветы на зеленом шелковом платке. Совсем близко надо мной летит коршун. Он кричит жалобно, как ребенок. Другой плывет в вышине под самыми облаками.

Приплелся Егоров с травинкой, припечатавшейся к щеке. Смотрит сонно. Нехотя стаскивает с себя пиджак.

— Помочь, что ли?

Теперь их трое, а я один. Егоров кидает сено сильно, но бестолково: то на самый край, то мне в лицо.

Неужели они не будут отдыхать? Я уже весь мокрый от пота. Сено горячее, парное, душное. И ветер, как назло, почти затих.

— Теперь затягивайте сильней. Сена не хватит — со стога не снимем, — кричит Невьянов.

Болят ладони. Я уже набил крупную водяную мозоль. Она горит, как ожог.

И вот я стою на острой вершине стога, подбивая под ноги последний навильник. Стог раскачивается, как вершина тонкого дерева.

— Сколько здесь копен? — спрашивает Егоров.

— Тридцать сложили да пять наскребли. Значит, тридцать пять, — шутит Невьянов.

Мне кидают талинки. Связываю их вершинами крест накрест. Они крепят вершину стога.

Серой змеей летит ко мне веревка. Спускаюсь вниз. Обхожу стог. Прислушиваюсь. Он шепчет о чем-то, как живой. Издали он похож на исполинскую луковицу.

Ложусь на траву. Подставляю лицо ветерку. И вдруг Невьянов говорит:

— Пожалуй, еще один успеем до росы.

— Успеем, — соглашается невозмутимо Новиков.

Стараюсь не выказать усталости. Опять все сначала…

Когда спускаюсь со второго стога, ноги у меня дрожат, спина вся облеплена колючими, едкими крошками сена. Оно в сапогах, в ушах, набилось в волосы. Саднит раздавленная мозоль.

Продираемся сквозь высокую береговую траву к реке. Раздеваемся, складываем одежду на теплых камнях. У Новикова крепкое мускулистое тело, но на ногу страшно смотреть — она тонкая, бледная, с кожей, стянутой длинными шрамами.

С размаху кидаюсь в темно-зеленую воду. Она охватывает меня холодными крыльями. Ныряю. Плыву в ледяных сумерках мимо длинных стеблей водорослей. Течение шевелит их, как распущенные волосы. Вырываюсь наружу. Переворачиваюсь на спину. Рядом всплескивает испуганная рыба.

На обратном пути, покачиваясь с Егоровым в телеге, спрашиваю его о Новикове. Егоров рассказывает о нем скупо, неохотно:

— Года три у нас уже работает. Сам откуда-то из-под Курска. Семья у него погибла еще в войну. Кажется, пароход разбомбили немцы на Волге. Здесь женился другой раз, живут, вроде, ничего.

— Жена его здешняя?

— Нет. Откуда-то с Украины приехала. Оксана. Красивая, молодая еще. Он-то ее значительно старше. Что еще о нем скажешь?

В село возвращаемся в сумерках. Светится зеленовато-голубая заря. С севера на чистое небо просачиваются высокие, размытые облака. Прощаясь, Егоров поучает:

— Надеюсь, вы энергично возьметесь за дело. Но не считайте, что все умеете, все знаете. За планчиком своим забегите завтра.

После злосчастной истории с Авдотьей он взял по отношению ко мне тон назидательный и строгий. Видимо, он считает, что я человек ненадежный и держать меня в руках надо твердо.

Утром позвонил Колесников.

— Как живете? Как работаете? — слышится в трубку его голос.

— Неплохо, Иван Степанович.

— Что у вас получилось с Окоемовой?

— Было дело, — отвечаю я. — Самому стыдно.

Кратко рассказываю.

— Оказывается, не так страшно. А мне звонили и наговорили такого, что волосы дыбом становятся.