Слово о сыне - Анна Гагарина

— Еще напечешь! — и замахнулся на меня кулаком.

Он ушел, а Бориска заплакал от страха и обиды:

— Это кто? Кто это? Он наш или фашист?

— Гад! Вот кто! — угрюмо ответил Алексей Иванович.

Фронт был рядом, артиллерийская канонада гремела невдалеке. И мы надеялись, что скоро нас освободят. Но проходил день, другой, третий... Красная Армия не возвращалась. В селе обосновались немцы; они расположились в избах, а нас повыгоняли на улицу. Алексей Иванович отрыл на огороде землянку и сложил печь.

— Фашист нас уничтожить хочет. Не поддадимся! — твердо говорил он.

Мы старались понять, как обстоят дела на фронте, уловить любой намек, малейший луч надежды. Ведь газет-то, естественно, не было, радио молчало. Вот в сторону Германии пролетели эскадрильи наших самолетов — значит, есть силы у нашей армии! Вот повезли от Гжатска на запад раненых и обмороженных фашистов — значит, идут где-то бои. Вот помягче в обращении с населением стали стоявшие на постое фашисты — значит, боятся, значит, где-то получили отпор.

Живший в нашем доме немец по имени Пауль стал поспешно собираться. Перед самым уходом подошел к нам:

— Москва. Русская победа. Нам — капут. В Германии у меня трое киндер.

На другой день наш, советский самолет разбросал листовки с вестью о разгроме немцев под Москвой.

Но наши чаяния пока еще не осуществились. Мы оставались «под немцем» долгих полтора года: с 12 октября 1941 года по 6 марта 1943 года. Каждый из этих дней запомнился, оставил тяжелую зарубку на сердце.

Фронт был рядом, в нескольких километрах от Клушина, но мы были от наших будто далеко, где-то за чертой нормальной жизни.

Советские люди нынешних мирных дней, которые родились после победного сорок пятого, конечно, много читали, много знают о войне, о героизме воинов, отстоявших независимость нашей Родины, о том, как самоотверженно трудились рабочие и крестьяне для фронта, во имя победы, о бессонных ночах у станков, о титаническом труде на полях людей, поднявших из пепла страну. Знают много... Но невозможно до конца, полно представить весь ужас вражеского нашествия, то время, когда мы полностью находились во власти жестокого, бесчеловечного врага, когда речь шла о жизни и смерти. Враги могли выгнать нас из дому, отобрать у нас еду, скот, последнюю одежду, саму жизнь...

Жить или умереть. Но не только об этом шла речь. В дни, когда гадали, как раздобыть кусок хлеба, миску ржи, чугунок картошки, а раздобыв, радовались, словно важному событию, мы не имели права сосредоточиваться на том, как бы только выжить. У нас с Алексеем Ивановичем на руках были детишки, мы беспокоились, какими они останутся после оккупации,— не сломятся ли, не станут ли трусоватыми, забитыми. Конечно, это сейчас та забота складывается в четкие слова. Тогда было труднее. Было ощущение, что ты должен что-то сделать еще, кроме того, чтобы остаться в живых, чтобы сохранить детишек. Однажды я поделилась с мужем мыслями, сказала, что у меня такое чувство, будто вернулись дореволюционные времена. Он промолчал. А когда в землянке к вечеру собралась вся семья, как бы продолжая разговор, заметил:

— Помнишь, Нюра, как ты мне о своем житье в Петербурге рассказывала, о борьбе рабочих, о Сергее?

Я, конечно, сразу же поняла, что он задумал, вот и ответила:

— Хорошо те дни припоминаю. Уж как тяжело рабочим было, а люди не сдавались, не разрешали капиталистам свое человеческое достоинство топтать, не продавались за кусок хлеба. Много было забастовок на Путиловском, хозяева тогда объявили: кто придет работать — денег получит больше обычного. Зря рассчитывали: предателей не оказалось. Семьи страдали, маленькие ребятишки от голода плакали, но даже они не уговаривали отцов и старших братьев, чтобы те шли продаваться за лишнюю копейку. Сережа нам тогда часто говорил, что нужно объединяться, надо противостоять, надо бороться. А выдержать борьбу могут только сильные и гордые люди.

Разговаривали мы с Алешей негромко, между собой. Я стояла у печки, спиной к нарам, к столику, где сидели дети, но, даже не видя, ощущала, как они замерли, прислушиваясь к нашей беседе. Пусть слушают, пусть знают, пусть выводы делают!

В первые дни по приходе немцев Алексей Иванович вынул из своего валенка подкладу, которая делала его походку ровной, ходил, сильно припадая на левую ногу, кособочился весь: хромого-то немцы авось на работу не пошлют. Если что мастерил по хозяйству, то, случись фашист какой начнет наблюдать за работой, он сразу же становился несноровистым, неуклюжим. По делам ходил рано-рано утром, чтобы гитлеровцев не повстречать, лишний раз не кланяться. Да и я норовила поменьше показываться им на глаза, стараясь выглядеть неопрятной, неумелой, нерасторопной — только бы им ни в чем не пособлять!

Уже после освобождения узнала я, что детишки наши воспринимали эти уроки. Юра да Бориска поделились, как они вместе с другими ребятами старались вредить гитлеровцам: разбрасывали по дорогам старые гвозди, битые бутылки, прокалывали шины у останавливавшихся в деревне автомашин, в выхлопные трубы заталкивали камни, куски глины. Да подбирались так умело, что гитлеровский часовой ни разу не смог их обнаружить.

Теперь в Клушине стояла эсэсовская часть. Наш дом занял фашист Альберт. Он заряжал аккумуляторы для автомашин. На досуге любил развлекаться. То на глазах у голодных ребят скармливал собаке аппетитные консервы, а то принимался рубить деревья в саду.

Детей наших он просто-таки ненавидел. Однажды Юра ворвался в землянку с воплем:

— Альберт Бориску повесил!

Я кинулась наверх. На дереве, подвешенный за детский шарфик, висел мой младшенький. А рядом, уперев руки в бока, закатывался от смеха фашист. Ему было интересно наблюдать за судорогами ребенка. Я подлетела к яблоне, сдернула с дерева удавку, подхватила Бореньку на руки. Ну, думаю, если Альберт проклятый воспрепятствует, то лопатой зарублю! Пусть потом будет что будет, а ребенка спасу. Не знаю, какое уж у меня лицо было, только Альберт глянул на меня, сразу повернулся, в дом зашагал — сделал вид, что его кто-то окликнул. А я мигом в землянку. Боренька уж не дышал. Раздели мы его с Юрой, уложили на нары, стали растирать: смотрим — порозовел, глаза приоткрыл. Когда Боренька в себя пришел, а я смогла вокруг кое-что различить, обратила внимание, что с Юрой творится неладное. Стоит, кулачки сжал, глаза прищурил. Я испугалась, поняла — отомстить задумал. Подошла, на коленки к себе сына посадила, по голове глажу, успокаиваю:

— Он же нарочно делает, чтобы над тобой тоже поиздеваться, чтобы за пустяк убить. Нет, Юра, мы ему такую радость не доставим!