Маяк в тумане - Сергей Сергеев-Ценский

Он вышел узнать, нельзя ли получить страховые за корову. От ветра надвинул он старый суконный картуз на самые уши, а руки держал спереди, засунув их в рукава, как в муфту.

На своем месте, как всегда, сидела Степочкина Аксинья, пирожница. Раньше у нее была палатка на берегу, как раз около автомобильной конторы, и все, кто ехал дальше на Южный берег, покупали у нее яблоки, орехи, булки, копченую кефаль и мало ли что еще. Но палатку закрыли; теперь ее переделали, покрасили охрой, поместили в ней отделение кооператива, а Степочкина неизменно каждый день приходила сюда, садилась рядом на складном стульчике и устанавливала перед собой железный ящик, в котором горел примус: пирожки всегда были горячие.

Закутанная в теплый коричневый платок, с обычным обветренным багровым тяжелым лицом, она смотрела на всех с вызовом и упорством. Как будто все виноваты были в том, что прикрыли ее палатку, и надменные глаза ее говорили всем: "Хоть потоп, хоть издохну, а торговать буду!.."

Толстый отправитель автомобилей, стоя около конторы, покупал у охотника, цыгана Велиша, ободранного, ярко-красного, со страшными глазами зайца. Но два рубля за зайца ему казалось очень дорого; он повторял задумчиво:

- Гм, Велиша, Велиша!.. Чи ты сдурел?

- На вот, птица бери, полтинник дашь! - говорил Велиша. - Это, Исак, птица, ах! Чего-нибудь стоит!.. Называется баложник...

И он вытянул из своей сетки вальдшнепа за самый кончик носа, чтобы дичь казалась длиннее, больше... Пока проходил Дрок, они все никак не могли сойтись в цене, оба очень черные, только цыган выше и тоньше.

Два крепких хозяина, греки-виноградари, встретились Дроку дальше Канаки и Кумурджи; глаза их были горячие.

- Тебе восемьдесят рублей нет позычить? - загородил ему дорогу Канаки, но Кумурджи насунулся на него сбоку и сказал тише, но внушительней:

- Я тебе, слушай, процент больше дам! Мне дай восемьдесят рублей!

Оказалось, оба получили повестки на уплату немедленно по восемьдесят пять рублей на землеустройство и вот ходят-ищут, у кого бы занять...

Направо от почты, на пустыре, где разобрали в двадцать первом году на дрова большой деревянный дом Пушкарева, увидел Дрок человек пять пожилых татар, а между ними письмоносца Желоманова. Желоманов, костлявый парень, низенький и с бельмом на одном глазу, но звонкоголосый, выкрикивал отчетливо:

- И еще надо вам то знать, товарищи, что уж не копать тогда вы будете под табак, которое, известно, работа вполне адская, а пришлют нам трактор сюда, и он враз все ваши земли перепашет на сто процентов!

А Мустафа Умеров (борода уже с большой проседью) подтянул широкие, красноватого толстого сукна шаровары и перебил его запальчиво:

- Постой!.. Товарищ, немножко постой, пожалуйста!.. Трахтор-махтор что такое? Афф-тамабиль?.. Где у нас афтамабиль ходит, скажи?.. На соше ходит, другом месте не ходит!.. На соше что пахать будешь? Ка-минь?.. Другом месте - тама балка, тама го-ора, как ходить будет, скажи?

- Правильно! - буркнул Дрок, проходя мимо. - Морским цветом тут люди живут, а земля - она тут проклятая! Ее никакой трактор не возьмет...

Когда шел Дрок обратно, он встретил на пустой набережной знакомого белого мерина; рядом шел, держа вожжи, Халиль. На дрогах, прикрученный веревкой, покачивался и подскакивал простой некрашеный гроб. За гробом тяжело ступала, утирая слезы платком, Настасья Трофимовна.

Дрок понял: умер старик Недопёкин, везут его на кладбище закапывать в землю... Никто не будет больше кричать над его, Дроковым, полем: "Настя-a!.." Едва ли и сама старуха будет жить теперь так далеко, на отшибе, в пустом домишке: должно быть, переберется в город.

Дрок не говорил с нею с того самого дня, как Ванька разбил стекла, но смерть примиряет: он издали снял картуз и стоял так на тротуаре, пока проезжали дроги.

Халиль очень оживился, увидя его. Он крикнул:

- Смотри ты!.. Смотри хорошо!

И, подняв левую руку, распялил на ней пальцы и четыре раза наклонил ее так к нему, хитро кивая в то же время подранной шапкой на уныло шагавшего мерина.

Дрок понял, что он продает уже теперь лошадь за двадцать рублей, но покачал головой отрицательно.

Толстый нос Халиля сразу стал сердитый. Зло ударили по мериновой спине вожжи. Потом гроб завернул в переулок, белея только что выструганным тесом.

Тяжелые ноги старухи, мешая одна другой, проволоклись за задними грязными колесами, из которых одно, заметил Дрок, было даже и не круглое, а какое-то пятиугольное.

Ветер с Кавказа, холодный, упорный и очень плотный, не дул, а толкал в спину с яростью.

Топоры на мосту стучали глухо.

X

Норд-ост протащил дождь дальше, а здесь сеялось что-то мелкое из охвостьев туч. И как-то среди дня, как будто тоже высеялся вместе с дождем, стал около домика Дрока с толстой дубовой палкой в руке и с вещевым мешком военного образца через плечо высокий, плечистый, круглочернобородый, совсем незнакомый Фросе и по обличью даже нездешний и спросил ее пытливо:

- А чи не здесь живе Пантилимон Прокохьич?.. Казалы мiнi, мабудь здесь, а там вже, як хозяюва скажуть...

Взгляд у него был хотя и усталый, все-таки немного почему-то лукавый, и Фрося медлила ответом, соображая, зачем мог бы прийти к ее мужу этот чернобородый. Она подумала, не сено ли привез он на базар из деревни Ивановки, и ответила, отвернувшись:

- Так коровы уже нема: пропала!

- Як так?.. Пропала? - живо подхватил чернобородый и снял даже шапку от крайнего изумления, - пожалуй, огорчения даже.

Оказалось при этом, что спереди он начисто лысый и лоб крутой и широкий.

Тогда вышел из комнаты Дрок, который ходил сердитый все эти дни, и закричал срыву:

- То не у твоего тестя старого я сено купил месяц тому назад тюковое?.. Шесть тюков, хай ему кишки так попреют, как оно нашлось прелое в середке!..

И с размаху стал как раз лицом к лицу с чернобородым, блистая злыми запавшими глазами, а чернобородый отозвался ему вопросительно и не в полный голос:

- Пантик?

- Как это "Пантик"? - откинул голову Дрок.

- Ну, може, я обознався, тоди звиняйте! - пожал плечами чернобородый. А только я, може, знаете, Никанор Прокохьич, а фамилию имею - Дрок.

Это был тот самый брат из Подолии, к которому во время землетрясения хотел ехать Пантелеймон. Теперь его вытряхнуло оттуда сюда. Они не видались двадцать один год и смотрели друг на друга больше с недоумением, чем с радостью.

Потом они сидели за чаем рядом, и Фрося только и делала, что наливала стаканы: чай пьется без счета, когда так долго не видались братья.

- Ты же писал, шо ты обеднял совсем, ну, а как же потом ты? - спрашивал Пантелеймон, блестя потом.

- А пiсля того, - не спеша отвечал Никанор, - жинку з двомя дiтями до шуряка отправив в Винницу, - там же все ж таки город, а сам до тебе...

- А чого ж ты до мене?

- А я же плотник!.. И по столярству я скрозь можу... Думаю себе: зимою ж там постройки або рэмонты... це ж Кры-ым!

- "Ду-маю"!.. Ты бы спытал сначала, а посля того думал!.. Ни одной постройки тут нет... Может, где в другом месте: Крым великий...

- Вот и я же к тому... А не найдется плотницкой работы, може кузнечну знайду...

Пантелеймон не удивлялся тому, что Никанор оказался еще и кузнец; он сказал только:

- Как у нашего здесь кузнеца Гаврилы запой бывает, он загодя шукает себе тоди помощника, потому запой этот у него не меньше как на три недели, а то на месяц...

- А давно не было?.. Може, как раз на мое горькое счастье, чтоб я тебя квартирой здря не стеснял, он и запьет, а?..

Нашлась все-таки плотницкая работа для Никанора, - делал он в этот день рамы из реек, и стружки из-под его отдохнувшего шершебка вились, как змеи, а Митька подхватывал их и вскрикивал то и дело:

- Эх, ты-ы!.. Вот линная! (Второпях "д" пропускал.)

И глаза у него первобытно блестели.

Но и Егорка с Ваняткой сидели на корточках около (не нужно уж было пасти корову): они тоже собирали стружки в пучки, иногда говоря басом:

- А вот еще линнее!..

Однако никуда не уходили и Колька с Алешкой. Колька лежал навзничь; Алешка засыпал его азартно мелкими стружками; Колька плакал.

Маленькую в комнате около окна укачивала Фрося, равномерно толкая зыбку, а самого Пантелеймона не было: в Тара-Бугазе, в греческой колонии, в трех верстах от города, он в это время присматривал поросенка.

Ласточки уже отсидели сколько им полагалось на проволоках телеграфа и улетели в Египет. Ворона, - видно, уж очень старая, - с кривого разлета шлепнулась на крышу, огляделась и очень старательно прокричала раза четыре: "Илла-а!.. Илла-а!.." При этом она ерошила перья, вытягивала книзу шею, раскачивалась, пожимала крыльями, - вообще кричала свое с соблюдением многих вороньих церемоний, пока Егорка не бросил в нее камнем.

С тополя, стоявшего около колодца, медленно капали вниз золотые листья, а тень от него ушла на ближайший соседский двор; вечерело, солнца осталось минуты на три.

Сказал Никанор Фросе: