В позе трупа - Виктор Пронин

— То, что вы нам рассказали, дорогой Павел Николаевич, очень забавно. Только не думайте, пожалуйста, что все мы такие простачки, — обмолвился вскоре после тех событий Сысцов по телефону.

— Упаси боже! — дурашливо закричал Пафнутьев в трубку. — Я ведь понимаю, что главная моя забота не о мертвых, как бы хороши они ни были при жизни, а о живых людях, дорогой Иван Иванович!

— Вот тут вы правы. На все сто процентов. Но не больше, — добавил Сысцов.

— А бывает больше?

— Да, — сказал Сысцов негромко. — Бывает. Когда истина существует сама по себе, а события — сами по себе. И на истину они никак не влияют и никак в ней не отражаются. Тогда требуется более ста процентов правоты.

— Простите, но тогда истина…

— Совершенно верно, Павел Николаевич, — невозмутимо перебил его Сысцов, чуть повысив голос. — Истина — это версия, которая мне нужна. Которая мне нравится, в конце концов.

— Понял, — Пафнутьев с готовностью кивнул, хотя в этом не было никакой надобности — разговор шел по телефону.

— Вас устраивает такое толкование?

— Вполне.

— Тогда нас с вами ждет долгая и счастливая жизнь, — улыбнулся Сысцов, и Пафнутьев, кажется, даже на расстоянии увидел его опасно сверкнувшие белоснежные зубы. — Разумеется, в пределах, отпущенных нам природой.

— Ха! — осторожно рассмеялся Пафнутьев, поддержав шутку большого человека.

Этот разговор Пафнутьев вел уже из своего нового кабинета и поэтому не был еще вполне уверен в себе. Кабинет представлял собой небольшую комнату размером метров двенадцать — три на четыре. Поначалу такое роскошество несколько угнетало Пафнутьева — как-никак это был первый отдельный кабинет в его жизни, и он отнесся к нему с тем простодушным восторгом, с которым входят измаявшиеся жильцы коммуналок в свою первую отдельную квартиру. Пафнутьеву нестерпимо хотелось заменить штору, самому покрасить пол, захватанную пальцами дверь, вымыть большое окно, выходящее прямо в листву громадной липы — распахнув рамы, он мог даже потрогать листву рукой. По утрам он иногда здоровался с липой как бы за руку. Естественно, убедившись, что никто не стоит за спиной и не хихикает тихо, мелко и пакостно, как выражалась все та же Таня, которая относилась к нему так непостоянно. Иногда, задумываясь о ней, Пафнутьев мимолетно огорчался, сознавая, что это не очень-то его тревожит. А хотелось, хотелось терзаний и маяты, радостной взвинченности, но… Не было. Он понимал — Таня уходит из его жизни. Спрашивая себя время от времени, хотелось бы ему, чтобы она осталась, он отвечал себе искренне и убежденно — да, хотелось бы, да, пусть бы оставалась. Но предпринять что-то решительное и дерзкое… На это не находилось ни времени, ни духу. И мысли об этой женщине чаще всего заканчивались словами, которые он произносил вслух: «Давай, дорогая, давай… Тебя ждут конкурсы красоты, призы в сверкающих коробках, собранные на полях чудес, тебя ждут прекрасные молодые люди в вислых зеленых штанах, тебя ждут широкие кровати и глухой стук хрусталя с шампанским в полумраке… Давай, дорогая… Прямой тебе дороги в этот самый полумрак…»

Так думал Пафнутьев, растравляя в себе обиду, наслаждаясь своим не очень сильным горем, упиваясь легкой тоской по этой женщине. И кончались подобные его мысли чаще всего тем, что он хмуро и сосредоточенно набирал телефонный номер Тани.

— Не помешал? — спрашивал он напряженным голосом, и Таня сразу все понимала — его настроение, состояние, надежду.

— Паша, ты себя переоцениваешь… Ничему помешать ты просто не можешь.

— Так уж и ничему?

— Да, Паша, да.

— Боюсь, ты меня недооцениваешь.

— Хочешь сказать, что я ошибаюсь?

— Ошибаешься.

— И готов доказать?

— Готов.

— Что же тебе мешает сделать это? — улыбалась Таня в трубку.

— Ты еще поговори у меня, — ворчал Пафнутьев и, посрамленный, ехал к Тане, заглядывая по пути в один-второй коммерческие киоски, которые как-то незаметно и неотвратимо выросли вдоль улиц, вокруг трамвайных остановок, во дворе прокуратуры и даже в самом здании прокуратуры, правда, с внешней стороны, с торца.

В больницу Пафнутьев приехал через полчаса после телефонного разговора с хирургом. С интересом оглядываясь по сторонам, прошел по длинному сумрачному коридору, вдыхая острые больничные запахи, поднялся по холодной бетонной лестнице на второй этаж. Когда сестра спросила его, кого ищет, к кому пришел, Пафнутьев лишь приложил палец к губам — тише, мол, могут услышать. И сестра этим вполне удовлетворилась, тут же отправившись по своим делам. Подойдя к ординаторской, он вкрадчиво заглянул в дверь, неслышно приблизился к загородке. Отодвинув простыню в сторону, он увидел Овсова, сидящего к нему спиной. Но самое интересное было то, что по седому затылку хирурга медленно и как-то раздумчиво скользила девичья ладошка.

— Руки вверх! — сказал Пафнутьев, входя. — Вас это не касается, — сказал он девушке, когда та испуганно отдернула руку от головы Овсова. — Положите ладошку туда, где она и была, иначе он не простит моего появления.

Девушка стрельнула глазами и, не проронив ни слова, вышла.

— Обиделась? — спросил Пафнутьев.

— Простит, — Овсов поднялся, пожал гостю руку, похлопал по спине.

— Ну ты, Овес, даешь! — Пафнутьев восторженно покрутил головой. — Чем же ты взял ее?

— Она меня, Паша, — Овсов виновато поморгал глазами. — Сам бы не осмелился.

— Чем, Овес?

— Чем берут в таких случаях… Молодость, красота, непосредственность… А остальное у меня самого есть. Выпить хочешь?

— Во времена настали! Куда ни придешь, везде спрашивают, не хочу ли я выпить! Не могу же я постоянно признаваться, что хочу… Прямо не знаю, что и ответить…

— Поэтому ты признаешься в этом только давним друзьям, — улыбнулся Овсов, и рука его потянулась к тумбочке стола. — Ты заметил, что административные взлеты разрушают дружеские связи, а? Толпы подчиненных заменяют нам друзей, а?

— Ложный вывод, — твердо сказал Пафнутьев, усаживаясь на кушетку. — Совершенно ложный, безнравственный вывод.

— Тогда ладно, — кивнул Овсов. — Как поживает наш лучший друг Халандовский? Жив ли, здоров ли, как прежде, мудр и печален?

— В основном печален.

— Что так? — Овсов нащупал наконец в глубине тумбочки то, что искал, и вынул какую-то диковинную бутылку с ярко-синей жидкостью.

— Ты что?! — ужаснулся Пафнутьев. — Неужто стеклоочистителем балуешься?

— Ты, Паша, каким был, таким и остался — темным и невежественным. По нынешним временам это самый ценный напиток, и дарят его только выдающимся мастерам своего дела, хирургам в основном. — Овсов безжалостно свинтил с бутылки роскошную пробку тоже синего цвета. — Смотри! — И он поставил бутылку на стол, повернув этикеткой к гостю. На этикетке были изображены море, пальмы, а на берегу не то красотки, не то обезьяны. — Райское наслаждение, как утверждает реклама, — и он бестрепетно разлил жутковатый напиток в две чашки с отколотыми ручками. — Принесли вот какую-то бурду… Начал искать на этикетке крепость, но, кроме голых негритянок, ни фига не нашел… Так что печалит Халандовского?

— Флажкуют его, а за что — не пойму.

— Друзья у него чреватые. — Овсов протянул гостю чашку с синей жидкостью.

— Может быть, может быть, — Пафнутьев быстро глянул на Овсова, кажется, впервые задумавшись о таком объяснении халандовских неприятностей, — он осторожно понюхал напиток, опасливо посмотрел на Овсова, который, опустошив свою чашку, уже поставил ее на стол.

— Мне приходилось и зеленое пить из таких бутылок, и красное, и черное… Не поверишь, однажды даже молочное. Не наши это спортивные цвета, ох, не наши.

— Зачем берешь?

— Дают — бери, бьют — беги. Понимаешь, благодарные клиенты не видят другой возможности отблагодарить врача. Просто зайти и сказать спасибо… Безнравственно это и как-то по-жлобски. Да, честно говоря, я и сам на их месте поступал бы так же… Я тоже не вижу другой возможности отблагодарить меня за усердие. — Овсов плеснул в чашки еще немного вина и спрятал бутылку в тумбочку. — Чем хорош такой напиток… Кто зайдет — ни за что не поверит, что поддаем. Подумает, микстура какая-нибудь… ну да ладно… Есть у меня, Паша, клиент…

— Вот-вот, пора уже и о нем.

— Слушай… Поступил он к нам уже больше трех месяцев назад в виде совершенно непотребном. Гора мяса и костей. Провозился я с ним часов десять, не меньше. Что мог — вправил, вшил, подтянул, удлинил, сколотил… Сейчас у этого человека вид более или менее нормальный… Ноги — там, где им положено быть…

— А это было не всегда?

— Я же сказал — месиво. И руки на месте, и голова в верхней части туловища. Нос вправили, скальп был содран — натянул, пришил. В прежней жизни у него залысины намечались — сейчас их нет и в помине.