География гениальности: Где и почему рождаются великие идеи - Эрик Вейнер

И все же остаются без ответа два ключевых вопроса: какие люди и сколько алкоголя? Жаль, ученые не повторили этот эксперимент с двойными и тройными дозами алкоголя. Наверняка по мере увеличения дозы творческий стимул снижается.

Древние греки так и думали. Они не только смешивали вино с водой, но и подавали его в плоских чашах, заставлявших медленно потягивать напиток, а не хлебать большими глотками.

…Немного поплутав по району Плака, нахожу старый домишко, в котором живет Брэди. Основной предмет обстановки в каждой комнате, включая ванную, – полки книг на различных языках, древних и современных. Брэди образован. Очень образован. Типичная фраза: «Сегодня утром я перечитывал Лисия[19]. Так вот, в греческом оригинале сказано…» Мои типичные фразы звучат несколько иначе: «С утра я разместил в Facebook новый пост…» Тоже, разумеется, в оригинале. То есть по-английски.

Приходят гости – и начинается симпосий в древнегреческом духе, только без танцовщиц и рабов, подающих еду и разбавляющих вино. Последнее немаловажно. Ведь если не знать меру с вином (а также мохито и джином с тоником), потом будут провалы в памяти. Со мной это и случилось. Беседовали мы обильно и интересно – но хоть убей не помню о чем. Вроде бы говорилось о свете. Кто-то сказал: «В Афинах свет особенный». И все закивали. Еще кто-то вспомнил Сократа. А может, Платона. В общем, гости вполне могли бы разговаривать по-древнегречески – для меня эффект был бы тем же.

Наутро, слегка придя в себя, звоню Брэди. Он соглашается встретиться, и на сей раз без выпивки. Мы сидим в кафе неподалеку от его дома, и я радуюсь внезапным облакам: на улице моросит, а похмелье лучше сочетается с пасмурностью. К тому же есть возможность еще раз побеседовать с Брэди – это тоже замечательно. Я надеюсь отыскать ответы на вопросы или, во всяком случае, как сказал бы Сократ, улучшить сами вопросы.

Кафе устроено иначе, чем «Мост», но симпатичное. Столики расположены на улице под большим навесом. Вся обстановка словно зовет: «Приди, усталый путник. Вкуси кофе, пусть всего чашку – и отдохни денек».

Брэди говорит, что первым его увлечением была археология. Что ж, оно понятно: видно, что он застенчивый человек, которому античные развалины милее живых людей, и археология тут как нельзя кстати. Скалы и скелеты тоже рассказывают истории – подчас удивительные – и при этом не смотрят в глаза, не требуют словесного ответа и не интересуются планами на вечер.

Я рассказываю Брэди о своем замысле: выяснить, в каких обстоятельствах развивался гений. Он делает глоток эспрессо и смотрит вдаль. Мимо нас проезжают туристы на «сегвеях». Они послушно следуют за экскурсоводом и похожи на стадо гусей, которым на головы надели шлемы.

Интересно, кем считает меня Брэди: подлинным искателем или идиотом (в нынешнем, а не древнегреческом смысле слова)? Он молчит, а по лицу не скажешь: он бесстрастен, как Сократ, чье невозмутимое лицо вызывало восхищение.

Я лезу в сумку и показываю Брэди несколько книг, которые читаю. Он кивает, по-прежнему без одобрения и критики: мол, да, стандартный набор. Впрочем, одна книга вызывает у него любопытство: «Греки и новое» (The Greeks and the New).

– Об этой я не слышал, – произносит Брэди.

Приятно удивить такого человека. Впрочем, выражение его лица остается прежним.

Брэди жил в Израиле, Марокко и Армении, впитывая новые языки и культуры. Однако сердце его пленили Афины. Да и могло ли быть иначе? В Афинах прошлое ближе, чем где-либо еще, и Брэди не устает от этой близости. По его словам, он до сих пор заглядывает в музеи.

А вот у меня непростые отношения с музеями. Я их не люблю и никогда не любил. Культура культурой, но их громады пугают, внушая чувство вины и неполноценности. Брэди сочувственно кивает:

– Музеи не сразу открывают свои тайны. Сначала долго изучаешь археологию, потом долго забываешь ее. А потом можно идти в музей.

Звучит очень по-гречески. Древние верили в пользу знания, хотя считали опасным бездумное и неразборчивое накопление сведений. По словам Алиши, им было присуще «сияющее невежество». Особенно ясно осознавал пределы познания Сократ: «Я знаю лишь то, что ничего не знаю».

Минуло 25 веков – и ученые решили изучить этот вопрос подробнее. В частности, исследовался один из видов анозогнозии – редкое неврологическое расстройство, при котором человек не осознает наличие паралича. Если поставить рядом с ним стакан и попросить взять его, он не сможет это сделать. Но если спросить его, почему он не берет стакан, он ответит: «Устал» или «Не хочется пить». Поражение некоторых отделов мозга мешает ему осознать свою болезнь.

Дэвид Даннинг, психолог из Корнеллского университета, уподобил анозогнозии поведение испытуемых в ходе некоторых экспериментов. Вместе со своим коллегой Джастином Крюгером он проверял группу студентов на такие навыки, как логическое мышление, грамотность и юмор. Потом они показывали каждому участнику его результаты и просили сопоставить их с результатами других участников. Студенты, отвечавшие успешно, оценили свои ответы адекватно. Что ж, неудивительно. Любопытно другое: остальные тоже считали, что не ударили лицом в грязь. Никакого лицемерия: люди честно думали, что у них все получилось. Как сказал Даннинг в интервью режиссеру Эрролу Моррису: «Мы плохо знаем, чего не знаем».

Почему так происходит? Навыки, необходимые для решения задачи, – это те же самые навыки, которые позволяют нам осознать, что мы не в состоянии ее решить. Перед нами психологический аналог анозогнозии («эффект Даннинга – Крюгера»). Он многое объясняет – например, то, почему большинство людей считают себя водителями выше среднего уровня. (А кто тогда, интересно, составляет средний уровень?) А еще, полагаю, он объясняет, почему среди нас мало гениев. Чтобы совершить прорыв, нужно осознать недостаточность знаний и саму необходимость прорыва. Люди, обладающие этим «глубоко сознательным невежеством» (как сказал шотландский физик Джеймс Клерк Максвелл), скорее осуществят творческий прорыв, чем те, кто убежден, что во всем уже разобрался.

Мы сидим в кафе и разговариваем о том о сем, и линия нашей беседы причудлива, как колонны Парфенона. И это нормально. Это Афины, а не Америка: здесь не возникает обоюдного чувства, что пора закругляться, и обмена намеками, который следует за этим. Такая неспешность царит тут уже 4000 лет. И трудно вести себя иначе. Ведь прошлое – вокруг нас, да и под нами – столь весомо, что настоящее как бы умаляется. Быть может, не случайно нынешние греки предпочитают больше сидеть, чем ходить. Касаясь ягодицами прошлого, они ощущают больше надежности в нашем жестоком мире.

Мы заказываем два эспрессо, потом обед, потом два пива и наконец еще два эспрессо. «Для равновесия», – замечает Брэди. Я понимаю его. Мое пребывание в Греции – это сплошное раскачивание между вином и кофеином в поисках равновесия. По ходу дела греческое выражение «ничего сверх меры» предстает передо мной в новом свете: это вранье. Древние греки вовсю расхваливали меру, но редко соблюдали ее. Они видели в умеренности цель, а не средство. Дойди до каждой из крайностей – и они уравновесят друг друга, создав своего рода баланс (во всяком случае теоретически). Вообще греки были склонны к перехлестам; как сказал Фукидид: «Отважны сверх сил, способны рисковать свыше меры благоразумия». Быть может, крайности присущи всем местам, где расцветал гений. И, быть может, поэтому расцвет не длился долго.

Любопытно: ценили ли люди свой золотой век? Понимали, что живут в уникальную эпоху, – или осознать такие вещи можно только задним числом? Судя по древним текстам, афиняне знали себе цену. Послушайте комика Лисиппа:

Коль не видал Афин, ты просто пень;Коль не пленился, увидав, – осел;А коль бежишь, довольный, ты – скотина[20].

Без ложной скромности. И очень показательно. Сразу видно, что скотине в Афинах жилось несладко. Еще более удивляет уверенность, граничащая с самомнением. А Перикл и вовсе назвал Афины «школой всей Греции» (предполагая, что спартанцы, коринфяне и прочие греки – лишь ученики). Неудивительно, что многие не жаловали афинян. Однако афинская уверенность редко перерастала в откровенную надменность. Почему?

– Гордыня, – произносит Брэди, доселе слушавший меня с каменным лицом, подобно Сократу.

Гордыня… то есть излишняя гордость.

– Только будьте с ней осторожны, – говорит он так, словно речь идет об опасном грызуне или рискованной сделке. – Греки понимали ее иначе, чем мы. Не просто излишняя гордость, но оскорбление богов.

А если Древняя Греция чему-нибудь нас учит – так это тому, что богов гневить не стоит…

Богиней возмездия была Немезида. Карала она и за гордыню как разновидность жадности – за то, что человек недоволен своим уделом, предначертанным богами, и желает большего. Так гордыня становилась преступлением против богов (но не грехом, ибо христианская концепция греха появилась 500 лет спустя), а потому афиняне старались обуздывать свое самомнение и воздерживаться от излишней спеси.