Гроздья гнева - Джон Стейнбек

— Знаю. Борозду надо держать прямо. Пообедаю и запахаю двор. Борозда должна быть прямая. И вот еще что… Раз уж ты знаешь моего старика, Джо Дэвиса, я, так и быть, скажу. Если арендатор еще не выехал, у меня на этот счет особое распоряжение… Мало ли что случается… сам знаешь: подъехал к дому слишком близко, задел его трактором самую малость… Получу за это лишние два-три доллара. Мой младший сынишка еще в жизни своей не носил башмаков.

— Я собственными руками построил этот дом. Выпрямлял старые гвозди для обшивки, прикручивал проволокой стропила. Дом мой. Я сам его строил. Только попробуй его зацепить. Я стану у окна с ружьем. Только попробуй подъехать поближе, я тебя пристрелю, как кролика.

— Я тут ни при чем. От меня ничего не зависит. Не выполню распоряжения — выгонят с работы. А ты… ну, положим, ты меня убьешь. Тебя повесят, а до того как ты будешь болтаться на виселице, сюда придет другой тракторист и свалит твой дом. Не того ты собираешься убивать, кого нужно.

— Это правильно, — говорил арендатор. — А кто так распорядился? Я до него доберусь… Вот кого надо убить.

— Опять ошибаешься. Он сам получил такой приказ от банка. Банк сказал ему: «Всех выселить, не то слетишь с работы».

— Значит, директор банка… Или правление. Заряжу ружье и пойду в банк.

Тракторист говорил:

— Мне один рассказывал — банк получил распоряжения с востока. Распоряжения были такие: «Добейтесь доходов с земли, иначе мы вас прихлопнем».

— Где же конец? В кого тогда стрелять? Прежде чем подохнуть с голоду, я еще убью того человека, который довел меня до голодной смерти.

— Не знаю. Может, стрелять и не в кого. Может, люди тут не виноваты. Может, верно ты говоришь, что земля сама ими распоряжается. Во всяком случае, я тебя предупредил.

— Надо подумать, — говорил арендатор. — Нам всем надо подумать, как быть дальше. Должен же быть способ положить этому конец. Это ведь не молния, не землетрясение. Кто творит нехорошие дела? Люди. Значит, это можно изменить.

Арендатор уходил на крыльцо, а тракторист запускал мотор и ехал дальше. За трактором тянулись борозды, железные зубья прочесывали землю, детородные члены сеялки роняли в нее семена. Трактор пересекал двор, и твердая, утоптанная земля становилась засеянным полем. Трактор поворачивал. Невспаханная полоса сужалась до десяти футов. Он снова шел назад. Железное крыло касалось угла дома, крушило стену, срывало дом с фундамента, и он валился набок, раздавленный, точно букашка. Тракторист был в очках, резиновая маска закрывала ему нос и рот. Трактор шел напрямик, земля и воздух дрожали, откликаясь на рокот его мотора. Арендатор смотрел ему вслед с ружьем в руках. Рядом с ним стояла жена, а позади них — притихшие дети. И все они смотрели вслед трактору.

Глава шестая

Проповедник Кэйси и Том стояли на холме и глядели вниз, на ферму Джоудов. Маленький неоштукатуренный домишко был проломлен с одного угла и сдвинут с фундамента; он завалился набок и смотрел слепыми окнами в небо — много выше линии горизонта. Изгородь была снесена, и хлопчатник рос на самом дворе, хлопчатник подходил вплотную к дому, окружал сарай. Уборная тоже лежала на боку, хлопчатник рос и возле нее. Двор, утоптанный босыми ногами ребятишек, лошадиными копытами и широкими колесами фургона, был вспахан, засеян, и на нем поднимались теперь темно-зеленые пыльные кусты хлопчатника. Том Джоуд долго смотрел на кряжистую иву рядом с рассохшейся водопойной колодой, на бетонное основание для колодезного насоса…

— Господи! — сказал он наконец. — Что тут стряслось? Будто нежилое место.

Он быстро зашагал под откос, и Кэйси последовал за ним. Он заглянул в сарай, — там было пусто, осталась только соломенная подстилка на полу; заглянул в стойло для мулов. И пока он стоял там, на полу что-то зашуршало — мышиный выводок бросился врассыпную, прячась от него под солому. Джоуд остановился у входа в пристройку для инвентаря и увидел там только сломанный лемех, клубок спутанной проволоки в углу, железное колесо от сеноворошилки, изъеденный мышами хомут, плоскую жестянку из-под машинного масла, покрытую слоем маслянистой грязи, и рваный комбинезон на гвозде.

— Ничего не осталось, — сказал Джоуд. — А инвентарь был хороший. Ничего не осталось.

Кэйси сказал:

— Будь я и по сию пору проповедником, я бы рассудил так: это десница божия вас покарала. А сейчас просто не знаю, что и подумать. Я здесь давно не был. Ничего такого не слышал.

Они пошли к колодцу, пошли к нему по вспаханной и засеянной земле, пробираясь сквозь кусты хлопчатника, на которых уже завязывались коробочки.

— Мы здесь никогда не сеяли, — сказал Джоуд. — У нас во дворе грядок не было. А сейчас тут с лошадью и не повернешься, сразу все затопчет.

Они остановились у старой, рассохшейся колоды. Травы, которая всегда растет в таких местах, под ней уже не было, и сама колода рассохлась и дала трещину. Болты, на которых раньше держался насос, торчали наружу, резьба их покрылась ржавчиной, гайки были отвинчены. Джоуд заглянул в колодец, плюнул и прислушался. Бросил туда комок земли и снова прислушался.

— Хороший колодец был, — сказал он. — А сейчас без воды. — Ему, видимо, не хотелось заходить в дом. Он стоял у колодца и бросал туда комок за комком. — Может, все умерли? — сказал он. — Да я бы услышал об этом. Уж как-нибудь да услышал.

— Может, в доме оставлено письмо или еще что-нибудь? Они ждали тебя?

— Не знаю, — ответил Джоуд. — Навряд ли. Я сам только за несколько дней до выхода узнал, что меня отпускают.

— Пойдем в дом, посмотрим. Вон он как покосился. Будто кто своротил его. — Они медленно пошли к осевшему дому. Два столбика, поддерживавшие слева навес над крыльцом, были выворочены, и навес касался одним краем земли. Угол дома был проломлен. Сквозь расщепленные доски можно было заглянуть в угловую комнату. Входная дверь стояла открытой внутрь, низкая дверца перед ней, едва державшаяся на кожаных петлях, была распахнута наружу.

Джоуд стал на нижнюю приступку крыльца — толстый брус, двенадцать на двенадцать дюймов.

— Приступка на месте, — сказал он. — Уехали или мать умерла. — Он протянул руку к низкой дверце. — Будь здесь мать, так бы не болталась. Что другое, а это мать всегда помнила — следила, чтобы дверца была на запоре. — Взгляд у него потеплел. — Все с тех пор, как у Джейкобсов свинья сожрала ребенка. Милли Джейкобс ушла зачем-то в сарай. Вернулась домой, а свинья ребенка уже доедает. Милли тогда была беременная; что с ней делалось — просто себя не помнила. Так с тех пор тронутая и осталась. А мать это на всю жизнь запомнила — чуть из дому, так дверцу сейчас же на крючок. Никогда не забывала… Да… или уехали… или умерли. — Он поднялся на развороченное крыльцо и заглянул в кухню. Окна там были все перебиты, на полу валялись камни, стены и пол прогнулись, повсюду тонким слоем лежала пыль. Джоуд показал на разбитые стекла и камни. — Это ребята, — сказал он. — Они двадцать миль пробегут, только бы швырнуть камнем в окно. Я сам такой был. Ребята всегда пронюхают, где есть нежилой дом. Стоит только людям выехать, они уж тут как тут. — В кухне было пусто, плита вынесена, в круглую дыру дымохода проникал дневной свет. На полочке над умывальником лежали штопор и сломанная вилка без черенка. Осторожно ступая, Джоуд прошел в комнату, и половицы застонали под его тяжестью. На полу около самой стены валялся старый номер филадельфийской газеты «Леджер» с пожелтевшими, загнувшимися по углам страницами. Джоуд заглянул в спальню: ни кровати, ни стульев — пусто. На стене — цветная иллюстрация: девушка-индианка, подпись: «Алое Крыло». В одном углу железная перекладина от кровати, в другом — высокий женский башмак на пуговицах, с задранным кверху носком и с дырой на подъеме. Джоуд поднял его и осмотрел со всех сторон.

— Это я помню, — сказал он. — Мать сколько лет их носила. Ее любимые башмаки… Совсем развалились. Да, ясно — уехали и все с собой забрали.

Солнце садилось, и теперь его лучи падали прямо в окна и поблескивали на битом стекле. Джоуд повернулся и вышел из комнаты на крыльцо. Он сел, поставив босые ноги на широкую приступку. Вечернее солнце освещало поля, кусты хлопчатника отбрасывали на землю длинные тени, и около старой ивы тоже протянулась длинная тень.

Кэйси присел рядом с Джоудом.

— Неужели они тебе ничего не писали? — спросил он.

— Нет. Я же говорил, не мастера они писать. Отец умеет, да не любит. Письмо — это для него хуже нет, мурашки, говорит, по телу бегают. Заказ выписать по прейскуранту — выпишет, а письмо написать — ни за что.

Они сидели, глядя вдаль, на поля. Джоуд положил пиджак рядом с собой. Его освободившиеся руки свернули папиросу, разгладили ее; он закурил, глубоко затянулся и выпустил дым через нос.

— Тут что-то неладно, — сказал он. — А в чем дело, не пойму. Чудится мне, что неладно. Дом на боку, все уехали.