Как перед Богом - Иосиф Кобзон

— Да вы же чистейшей воды экзистенциалист! — не выдержал я. — До сих пор мне приходилось лишь читать о существовании такой философии у Сартра и Хайдеггера Мне казалось, что это что-то выдуманное, что такого в жизни нет и быть не может. И вот вы — живой пример этой философии XX века Вы в натуральном виде представляете собою идею о том, что настоящая жизнь проявляется только в экстремальных ситуациях. Я много слышал об этой философии, но, пожалуй, впервые встречаю человека, который показал ее на примере собственной жизни. Это, оказывается, существует не только на словах.

— Не знаю, то это или не то, о чем вы говорите, но я столько раз убеждался, что смотришь, бывало, на кого-то в нормальной обстановке и видишь: обычный, я бы сказал, даже серый человек. И вдруг что-то происходит, и он так раскрывается, и становится таким необыкновенным, что дух захватывает от его особенности. Или наоборот… И не хочется после этого, чтобы он тебе даже на глаза попадался. Вот, скажем, депутат Немцов, когда ему ничего не грозит — яркий и находчивый человек, а случись чего, как это было, когда понадобилось идти на переговоры с боевиками, захватившими зрителей «Норд-Оста», и он скис, не пошел, пропустил впереди себя, как настоящий джентльмен, женщину-депутата Ирину Хакамаду, а сам назад-назад и затерялся где-то между машинами. А потом еще оправдывался, дескать он срочно понадобился в Кремле.

Между тем люди, противоположные депутату Немцову, не редкость. Поговорите откровенно с воинами-афганцами. И они признаются вам, что хотели бы вернуться в Афганистан военных лет, потому что там все было настоящее: и люди, и жизнь, и дружба, и смерть… И я их понимаю.

Они не считают себя героями. Просто именно в этом для них смысл жизни.

Армейские привычки пригодились мне на всю жизнь. Они помогают мне по утрам вставать, организованно собираться и постоянно заниматься делом. Благодаря им я успеваю восстанавливать силы за 5–7 часов и работать по 16 часов в сутки. Я привык вставать, потому что надо. Звенит будильник. Я, конечно, не вскакиваю, как солдат, но и не задерживаюсь в постели, как лежебока. У меня в туалетной комнате всегда стоит кассетный магнитофон и телевизор. Я включаю либо телевизор, чтобы узнать новости, либо магнитофон, чтобы прослушать предлагаемые мне песни. И начинаю себя постепенно реанимировать. В течение дня в сон меня не клонит. Да и может ли клонить, когда чуть заканчиваю одно дело, как тут же приходится браться за другое. Когда наступает время сна, засыпаю не сразу. У меня есть любимая телепередача «Анимал-планета». И я еще час, а то и полтора успеваю что-то посмотреть из жизни животных или ночной футбол. Что касается еды, то завтрак, обед и ужин у меня все сразу. Завтракаю очень плотно и обязательно с первым горячим блюдом. Это может быть борщ или суп, или еще что-то такое. И на целый день. И так сутки за сутками. Желудок и сердце такой мой порядок пока устраивает. Бывают, — не знаю уж из-за чего, — тяжелые состояния по утрам, однако и они быстро проходят, потому что частые выходы на сцену особо расслабляться не дают.

Услышав эти слова, я решил понаблюдать за его выходами на сцену. И вот что увидел. Кобзон каждый раз выходит на сцену, как солдат, как рядовой сцены, а уходит с нее — как генералиссимус.

Разговоры на колесах

— Поскольку много самых невероятных слухов о моих взглядах на окружающий мир, я считаю, что будет лучше, если я расскажу о них сам. Вот моя философия жизни…

Мы едем в машине Кобзона на очередную его встречу. Я приглашен, чтобы своими глазами увидеть, как это обычно происходит. Едем довольно долго, и поэтому есть время поговорить о жизни. Я вспоминаю его сегодняшние дела и задаю вопрос:

— У кого еще такой расписанный день, как у вас?

— Из артистов? Ни у кого!

— Даже среди политиков, которых знаю лично, я не наблюдал такой занятости, — говорю ему я.

— А может быть, они очень умные люди, — предполагает Кобзон, — и умеют организовывать свою жизнь таким образом, чтобы не перенапрягаться? Я этому всегда удивляюсь. Особенно удивляюсь, когда звоню какому-нибудь начальнику, и мне говорят: «А Иван Иванович на обеде… но скоро будет!» Звоню в назначенное время и слышу: «Иван Иванович отдыхает после обеда, но вот-вот должен быть…» И вот я думаю: «Ну… твою мать! Надо же — люди обедают, а потом еще и отдыхают… после обеда».

У меня так не получается, а вместе со мной не получается и у моих помощников: у Сергея, Паши и Родиона. Вот так они «пашут» со мной каждый день и каждую ночь уже не один год. Точнее, они живут в таком идиотском режиме по сменам: двое суток работают и двое суток уходит на то, чтобы восстановиться. Я же — как бессменный часовой на своем посту: репетиции, концерты, деловые поездки, депутатские вопросы, общественная работа, семейные заботы, проблемы друзей… Такая вот у меня жизнь. Но другой я ее просто не представляю. Усталость чувствую, только когда прихожу домой. Спать ложусь чаще всего за полночь. Однако в восемь обычно уже на ногах.

— Да-а-а. Мои наблюдения подтверждают ваши слова. И все-таки я не перестаю удивляться, как вам в вашем возрасте удается так напряженно жить и работать. Меня, например, аж завидки берут. Я, кажется, не встречал ничего подобного, хотя знаю лично людей, как говорится (извините, конечно), и поизвестней вас…

— Кто это поизвестней «нас»? Не нравится мне это… «поизвестней вас»… (В голосе Кобзона появляется нотка недовольства и готовность идти в атаку.)

— Сейчас скажу, — не отступаю я. — Вы не обижайтесь!

— Я не обижаюсь. Просто интересно: кто это «поизвестней нас»?

— Я, я, я… имею в виду не артистов, а политиков, — едва сдерживаю я сбивчивыми словами натиск Кобзона.

— Среди политиков… Политики… Причем тут политики? — тоже сперва сбивчиво, а потом все увереннее начинает разряжаться Кобзон. — Какие сейчас политики? Эти политики почти все педерасты… Вот далее Борис Николаевич ходит сегодня, и никто, извините меня, не обращает на него внимание. Конечно, любопытно посмотреть: все-таки столько лет правил такой державой и имел ее, как хотел… То же самое и Горбачев: весь мир всколыхнул, полпланеты поставил на колени… И тоже ходит теперь совершенно спокойно: ходит по концертам, по всяким там презентациям, пьет вино, толкается в толпе вместе со всеми, а окружающие… его словно не узнают! Так что это все проходящие… личности.

— Но ведь есть и такие люди, которые, как Лужков, например, навсегда останутся в истории.

— Кроме Ленина и Сталина в нашей стране никого нет, чтобы навсегда остались. (Я говорю о тех, кто был после царя Николая.) Только эти два человека. А больше никто. Единственный кто еще может остаться, как вы правильно сказали, это Лужков! Дай ему Бог здоровья… И то, если ему удастся уйти не затоптанным в грязь и в полном здравии после тех укусов, которые, как от бешеных собак, постоянно сыпятся на него и справа, и слева. Еще и памятник ему воздвигнут. Впрочем, он уже его сам себе воздвиг своими делами: Москва стала неузнаваемой. Сразу столько красоты за 850 лет никогда в ней не строилось! Я горжусь, что Лужков мой друг. А вообще… у меня три друга: Руслан Аушев, Борис Громов и Юрий Лужков. Есть, конечно, и другие друзья, но это — самые близкие.