«Империя!», или Крутые подступы к Гарбадейлу - Иэн Бэнкс

— Не ругался, как этот Гелдоф? Конечно, получив копытом в пах, человек обычно не стесняется в выражениях, это понятно, но все же надеюсь, что ты сумел удержаться от сквернословия в присутствии моей дочери.

— Джеймс, прошу тебя. — Софи со значением вытаращила глаза.

Отец Софи демонстративно повернулся на стуле и посмотрел в сторону двери.

— Еще кто-то пришел? — спросил он, грозно хмурясь. — Кому-то сказали «Джеймс»?

— Папа, пап, отец, папа, — с досадой процедила Софи.

— А! Я тут! — сказал дядя Джеймс, поворачиваясь обратно. — Извини, дочка.

— Будьте спокойны, дядя: я и дышать-то не мог, не то что ругаться, — заверил его Олбан. — Нежный слух вашей дочери не пострадал.

Софи фыркнула. («Доченька, это еще что? — не удержалась ее мать. — Ты ж не лошадь».)

— Я свободно ругаюсь на трех языках, — с лучезарной улыбкой сказала Софи. — Милая мамочка, дорогой папочка.

Дядя Джеймс качал головой:

— Чудила все-таки этот Гелдоф. Право слово. В какой там он группе-то играл? «Городские кисы»?

— «Крысы», — поправил Олбан.

— Во-во, — согласился дядя Джеймс. — Я ушам своим не поверил, когда он стал прилюдно выражаться. Прямо с экрана.

— Пап, это было месяц назад, — возмутилась Софи. — Ты когда-нибудь успокоишься? Ну ругнулся и ругнулся, однако это помогло: он заставил-таки людей отдать на благое дело «сраные деньги».7

На последних двух словах она расширила глаза, понизила голос и неплохо передразнила ирландский акцент. Кори, младшая сестра Олбана, исключительно вредная в свои восемь лет, только пискнула от возмущения. Олбан, невольно рассмеявшись, чуть не подавился отбивной.

— Ну это уж слишком, юная леди, — сказал неожиданно ставший серьезным дядя Джеймс, заливаясь краской и показывая вилкой на Софи. — Мы за обеденным столом.

— Сам-то ты сколько тогда пожертвовал на «Лайв-эйд», папочка? — спросила Софи, и Олбан готов был поклясться, что она захлопала ресницами.

— А вот это, честно сказать, не твоего ума дело, — ответил дядя Джеймс своей дочери и осклабился.

— Ну, — многозначительно протянула Софи, — я лично отдала все, чтобы было скоплено за целый год на поездку в горы.

— То есть угрохала все деньги, которые я тебе дал, чтобы ты поехала кататься на лыжах?

— Не важно, откуда пришли эти деньги, — решительно заявила Софи, — важно, на что они ушли.

— Браво, браво! Надеюсь, эфиопы прислали тебе благодарственную открытку. Теперь, если не возражаешь, я бы хотел вернуться к обеду.

Софи что-то проворчала и уставилась в тарелку.

— Софи, доченька, неужели так и не попробуешь отбивную? — неожиданно спросила тетя Клара.

— Мам, — возмутилась Софи, — я же вегетарианка!

— Знаю, детка. Но это такая вкуснотища.

В ответ Софи только закатила глаза. Она поймала на себе взгляд Олбана, и они обменялись печальными улыбками: мол, родители, что с них взять?..

Все та же незапертая квартира Танго. (Эти люди живут как в американских мыльных операх, где друзья пинком открывают входную дверь. Ха-ха.) Из гостиной доносится голос, который Филдингу незнаком:

— Ты чо? Если скинуть на фиг все шмотки — останешься голяком, а как же?

— Не, ты не въезжаешь, — отвечает голос Танго. — Я что хочу сказать: если у тебя на теле есть татуха, ее ты не скинешь. Вот и получается: раз на тебе что-то есть, ты типа уже не голяком. Усек?

— Усек, что у тебя крыша съехала. Это… О, Якудза, наконец-то! Как жизнь, Як?

Ол говорит:

— Всем привет.

В гостиной — новое лицо: приземистый толстяк с обалденно длинными темными волосами. На нем джинсы и черный кожаный жилет — в общем, канает под «блэк-саббатовского» роуди образца семидесятых. Волосня приоткрывает близко посаженные глаза, здоровенный шнобель и толстый косячок. Коротышка озадачен появлением Филдинга, но потом вроде кивает. Кроме него в комнате находится только Танго, которого Олбан просит «на пару слов». Они выходят. Филдинг осторожно присаживается на диван, мечтая только о том, как бы поскорее отсюда убраться. Рядом с телевизором лежит знакомая серебристая коробочка, присоединенная проводами, а на ковре у телевизора — пара пультов. Коротышка смотрит на Филдинга, а тот сморит на него, полный решимости не отводить взгляд. Оттого что толстяк не переставая курит, видимые участки его физиономии закрывает плотная дымовая завеса. Через некоторое время он улыбается и протягивает косяк:

— Затянуться хочешь?

Филдинг почти соглашается, просто потому, что от него ожидают отрицательного ответа, но здравый смысл берет верх.

— Нет, спасибо. За рулем.

Волосан кивает и еще раз затягивается. Надолго задерживает в легких дым, потом выдыхает. Филдинг снова подумывает открыть окно. Ему кажется, он дуреет уже оттого, что находится в этой комнате.

— По-моему, нас не представили, — говорит коротышка после очередного выдоха.

— Филдинг.

— Ага. Верб.

Филдинг из вежливости улыбается и кивает. Волосан замечает, что Филдинг покосился в сторону приставки.

— Это моя, — говорит он. — Мы тут с Танго поиграться хотели.

— Вот оно что. — На полке под телевизором Филдинг замечает DVD в знакомой упаковке и широко улыбается.

Возвращаются Олбан и Танго.

— Ну, может, на пару дней, — говорит Ол.

Через плечо у него перекинут небольшой вещмешок, а не тот заскорузлый, чуть не в человеческий рост рюкзачина солдатского образца, который Филдинг видел до этого. Похоже, я переоценил свой дар убеждения, думает Филдинг. Ладно, не все сразу.

Ол смотрит на него:

— Готов?

— Vamanos muchachos,8 — говорит Филдинг, вставая.

— До скорого, Громила, — говорит Танго, провожая их до дверей. — Рад был познакомиться, Филдинг. Мой дом — твой дом.

— Спасибо. Будь здоров.

Из коридора Филдингу видно, как в гостиной Берб включает «спрейнтовскую» приставку «Соrр V-Ех» и устанавливает диск с легендарной игрой «Хозяева ИМПЕРИИ!»

2

Как-то среди ночи выпивал он с парой работяг посреди огромной делянки; нормальные были ребята, дружные. Ночевали они в старом фургоне, который предоставила фирма, в долине Спейсайд: когда-то там были необъятные леса. Выпили виски, догнались пивом, решили перекинуться в покер. Ему все время шла карта, но ближе к ночи он пару раз неудачно сблефовал и лишился почти всего выигрыша, так что в конце концов каждый остался более или менее при своих. Часа в три ночи заварили чаю, сгрызли по сухарю и завалились на боковую; все дружно храпели в спальных мешках, не замечая смрада. Наутро предстоял полный рабочий день, но бригадир, по слухам, укатил в Инвернесс, откуда раньше полудня не добраться, а у них был приличный задел.

Он проснулся затемно — мочевой пузырь чуть не лопнул. Пошатываясь, сунул ноги в расшнурованные ботинки и в одних трусах вышел отлить.

Лето шло к концу, ночь выдалась ясная. Он стоял в лунном свете, направляя струю в кучу лапника, сложенного у дороги в нескольких метрах от фургона. Они валили могучие шотландские сосны и зачищали стволы специальными пилами, как будто затачивали гигантские карандаши, которые потом грузили на лесовозы. После них оставался хаос: насколько хватало глаз, повсюду валялись сучья и некондиционные деревья, землю бледной лавой устилали опилки и щепки, словно здесь ожил вулкан или прокатилась опустошительная война. Он поглядел на звезды, окинул взглядом застывшую ярость поверженного леса. Струя не иссякала. Пузырь и в самом деле переполнился. Теперь нужно было попить воды, чтобы утром голова не раскалывалась.

Тут из-за фургона неслышно выбежала эта лисица: она замерла, склонив голову набок, и уставилась на него. Красавица. Мех отливал в лунном свете иссиня-черным и ослепительно-белым, со слабой рыжинкой, скорее воображаемой, чем различимой. Луна светила так ярко, что отражалась в глазах-бусинках. Черный нос поблескивал влагой.

Поймав ее взгляд, он тоже медленно склонил голову набок. Лиса сделала пару осторожных шажков вперед и потянулась носом туда, где приземлялась струя. Его так и подмывало слегка повернуться и прицельно направить струю на эту лесную тварь — да любой мужик бы так поступил, — только он этого не сделал. Лисица деликатно принюхалась и опять подняла глаза. У него дело близилось к завершению: струя ослабла и перешла в последние капли. Он усмехнулся и пожал плечами. Лиса обежала его сзади, чуть наклонив голову, напоследок обернулась и исчезла за другим углом фургона.

Об этом случае он никому не рассказывал, даже с ребятами наутро не поделился. В принципе, ничего особенного: им частенько попадались на глаза олени, белки, а то и горностаи; встречались рыси, куницы; но ту ночную встречу он почему-то захотел оставить при себе и для себя одного. В голову лезли вопросы: интересно, лисица прежде жила в этом лесу, а теперь, когда леса не стало, вынуждена искать нового пристанища, или, может быть, она просто решила обследовать новые места, раз уж появилась просека; а может, ей все по барабану — что она вообще понимает? Он спрашивал себя: знает ли лесная живность, что человек создал эти однообразные лесопосадки на месте настоящих лесов, а потом на том же месте создал нынешний хаос, и может ли живность кого-то осуждать?