Милосердия двери. Автобиографический роман узника ГУЛАГа - Алексей Арцыбушев

Многие, очень многие находили приют в бабушкином доме, хотя она, не вдаваясь в роковую роль Сергия для Русской Церкви, предпочитала его местоблюстительство и его незаконное патриаршество в дальнейшем; множество будущих новомучеников находило приют в нашем доме. Я глубоко уверен, что их молитвами жив и я. Частично их имена вы прочтете в маминых записках, но сколько забытых памятью времени имен? Сколько ушедших в глубокое подполье конца двадцатых годов священников, монахов и иеромонахов, святых владык и вместе с ними духовных чад их, которые их прятали в своих квартирах, домах и хатах, где они, часто в сараях, за поленницей дров, приносили бескровную Жертву, обрекая себя на скитания, на нелегальное существование, на волчью жизнь преследуемых погонями, вылавливаемых и уничтожаемых. В своих записках мама скрывала их имена под буквами «М», «С» и другими, боясь, что на их след могут напасть продолжатели «светлого пути», начертанного Лениным. Я с юного своего детства был свидетелем начала потаенной Церкви Русской[25], в которую мама ушла по своему глубочайшему убеждению в ее святости и мученичестве, ибо уходили в нее сильные духом и верой. В нее уходила самая не реакционная, как пытались доказать власть имущие, а самая духовная, сильная своей правотой и мужеством часть русского духовенства, уводя за собой таких же мужественных и сильных.

Итак, Дивеево! После смерти дедушки в нашем доме остались одни беззащитные женщины и двое детей. Бабушка – Бабунек, – ходившая всегда вся в черном, мамочка – тоже почему-то вся в черном, лишь с белым платочком на голове, Анюта, брат которой, Василий, пахал наш огород под картошку сохой, под эту соху сажали ее и выкапывали. Анюта тоже ходила вся в черном, с белым платком на голове, очередная Анна, в данном случае Анна Семеновна – высокая, тощая, с худым и мрачным лицом, – мы ее не любили. Она была нашим конвоиром за воротами дома и сада. Нас не выпускали без конвоя, правда, вооруженного четками, а не автоматами, под которыми мне пришлось ходить долгие годы своей, по словам Есенина, «давно утраченной юности»[26]. А пока меч супротив супостата – четки. Под конвоем Анны Семеновны с четками на запястье мы ходили то на лужок к Вучкинзе (там мы под ее неусыпным оком играли в песочек), то на кладбище, к папе и дедушке (там пели «Вечную память» у их могил). Дальним походом было путешествие за святой водой на Казанский источник под часовенкой, за околицей дивеевского села. К этому источнику два раза в год на Казанскую Божию Матерь, престольный праздник сельской церкви, ходили мы с крестным ходом и с молебном у источника. Там мы пели «Заступница усердная, Мати Господа Вышнего…»[27]. Набрав в посудины воды от источника, мы шли домой. С алчной завистью смотрели мы на вольно бегающих деревенских мальчишек, лазающих по деревьям вместе с девчонками, играющих в городки или в лапту. С похожей, знакомой мне с детства завистью и тоской по вольной вольности спустя много лет смотрел я через двойные ряды колючей проволоки на ту сторону жизни, которой непонятно почему и за что и тогда в детстве, и потом я был лишен.

Одних нас никуда не пускали, тщательно оберегая нас от улицы, сверстников наших и в особенности от девочек. Немудрено, что, с детства лишенный сих прекрасных созданий и общения с ними, я до сих пор, до седой бороды и лысой головы, сохранил к сему прекрасному полу невероятное притяжение, а может быть, это во мне от черногорцев? А может, и то, и другое.

Наша жизнь под колпаком ни в чем не изменялась от перемен одной Анны на другую. Тот же одинокий песочек, то же пение «Со святыми упокой», то же хождение на источник. Только теперь не с Анной Семеновной, а с Анной Григорьевной. Анну Григорьевну мы прозвали «Знаите, понимаите». Она была моложе, добрей и не такой занудой, как предыдущая Анна. Ходила она тоже в черном, как, в общем, все окружающее нас общество. Четки на ее руке тоже были. У «Знаите, понимаите» была манера жевать губы и от обиды поджимать их. Из-за нас эти губы часто поджимались, и по ним мы определяли степень ее обиды на нас. Конвой есть конвой, кто его любит? Если Анна Семеновна читала нам акафисты, то более занудливого чтения не было на свете. Анна Григорьевна прожила в нашем доме до его краха. С ней мы прошли весь Ветхий и Новый Завет, прочитали все Четьи-Минеи епископа Феофана, массу всевозможных акафистов, в которых все «Радуйся» вызывали в нас невероятную скорбь. Слава Богу, мама увидела ее.

С Анной Григорьевной, одним словом, мы были к 1930 году подготовлены к четвертому классу начальной школы. В Дивееве нас в школу не от давали все по той же философии. К 1930 году я писал диктанты с сорока ошибками, что сохранилось во мне и по сию пору. Обедню знал наизусть, и массу песнопений из всех служб, и многие акафисты тоже. По утрам мы обязательно или с мамой, или с Анной Григорьевной в ее присутствии наизусть читали утренние молитвы и обязательно Обедницу, если в этот день не шли в церковь.

В маминых записках, а следовательно, в ее жизни Анна Григорьевна сыграла большую роль. Анна у бабушки, Анна у нас и Анна на кухне, в чулане, а ее Катька зимой на русской печке. Мужчин в доме не было. Дядя Миша раз в год приезжал к нам в отпуск, и его всегда из Арзамаса привозил все тот же Василий. По осени он же на санях иль на телеге отправлялся в Арзамас, откуда привозил полные сани, покрытые рогожей. Когда во дворе ее снимали, то под ней лежали рогожные кули с золотой копченой воблой, аромат которой неописуем; там же зашитые в мешковину и обернутые все той же рогожей, напоминающие бревна осетры, белуги и севрюги, бочонки с каспийской селедкой свежего посола и кильки. В куле отдельно – огромные заломы[28], жирные до такой степени, что с рогожи тек жир. В небольшом бочонке икра. Пишу, а слюнки текут, как тот жир от заломов. Это директор рыбных промыслов Волги и Каспия присылал нам ежегодно, пока был жив. Всем этим бабушка щедро делилась с матушкой-игуменией Александрой, а та – по усмотрению. Вот почему я с детства обожал и обожаю до сих пор женский пол, потому что его от меня прятали; и красную рыбу, потому что меня ею кормили. Характер и привычки закладываются с детства, до семи лет. А то насилие, совершаемое над моей свободой с детства, вылилось в позорный разгул юности, о котором речь впереди.

А пока Анна Григорьевна водит нас за ручку, и, как назло, она водила меня, держа мою руку своей сухой от рождения рукой, напоминающей мне лапу ястреба. Анна Григорьевна дожила до глубокой старости. Она постоянно была в поле моего зрения до своей кончины, живя в Москве и опекая страшно миролюбивого дебила Валентина, оставшегося после смерти матери одиноким и беспомощным. Мне как-то позвонили с вопросом, нет ли у меня на примете одинокого человека, которому за плату и питание можно было бы спокойно доверить беспомощного умом человека. Я, не раздумывая, крикнул: «Есть!» Много лет прожила она на территории Зачатьевского монастыря, конечно, закрытого и в мерзости стоящего, в деревянном домике, опекая Валентина, ходя с ним в Обыденский храм, в который ходил и я, где ее и отпевали, где заколотил я крышку ее гроба и похоронил. Валентин, к счастью, умер раньше. Бывало, придешь к ней, и начинаем мы вспоминать Дивеево. «А помните, знаете, понимаете, Алеша, как мы гуляли на лужок!» Еще бы не помнить! Вечная Вам память, Анна Григорьевна, хорошая и добрая память. Вы мне очень много дали, «знаете ль, понимаете ль». С трудом, но с благодарностью вспоминал я, лежа на нарах Бутырской тюрьмы, ходя по камерам Лубянки, забытые, еще в детстве выученные с Вами молитвы. Как они мне были тогда нужны! «О еже спастися нам от глада, губительства, труса, потопа, огня, града, меча, нашествия иноплеменник, междоусобныя брани»[29].

Вот от «нашествия иноплеменников» Бог спас наш дивеевский дом находчивостью Анны Григорьевны. Как-то в предзакатный час летнего вечера ворвался к нам на двор цыганский табор. Как оказались ворота, всегда на все засовы закрытые, открытыми, никто понять не мог. Толпа цыган хлынула со двора в дом. Как стая ос, разлетелись они по дому, а в доме – одни женщины. Шуруют они по комнатам, крутят руки маме, заслонившей собой двери. В этот момент влетает в дом Анна Григорьевна, откуда-то чудом пришедшая, с диким криком, словно не замечая цыган:

– Михаил Петрович приехал! Михаил Петрович приехал! Ставьте самовар! Михаил Петрович приехал!

Цыган как ветром сдуло, в один миг их уже не было на дворе. Очнувшись от испуга, хватились, а детей нет. «Где дети? Где дети! Нет детей! Серафим, Алеша!!!» А мы ни живы и ни мертвы забились в дрова, сложенные в помещении под огромной террасой, на все вопли всех хором и по отдельности мы откликнулись не сразу. Страх сковал нам голосовые связки. Завидя цыган, мы с быстротою молнии очутились в дровах. Цыганами нас напугали с раннего детства. Немудрено, что пятки наши сверкали, а сердца в ужасе колотились о сосновые поленья. Междоусобная брань к тому времени сильно приутихла. Как узнал я спустя много лет, в это время мама приняла постриг, Анна Григорьевна спасла нас от «нашествия иноплеменников». Землетрясение нас ожидало впереди, а тонуть я стал, обретя свободу!