Сайонара, Гангстеры - Гэнъитиро Такахаси

— Я специализируюсь по французской литературе в колледже, — чинно молвила она. — Пруст.

— А я — в русской, — представился я. — Достоевский.

— Вру. Я не получила высшего образования и, чего греха таить, плясала в кабаре.

— Я тоже солгал Бросил школу еще в старших классах и сидел на плечах у подружки, которая работала официанткой в стрип-баре.

— Я солгала еще раз. На самом деле я изучала тактику ведения боя быков во французской Сорбонне.

— Ах так? Знаете, это даже забавно, ведь я был зачислен на отделение боевых искусств Колумбийского университета.

— Мой папа следователь, мама — судья, а старший брат служит в «синих беретах».

— О, теперь понятно, судьба свела нас недаром. Мой отец — карманник, мать — алкоголичка, а старший брат работает лохотронщиком.

— Вообще-то мой дедушка эскимос, а бабушка — папуаска.

— Правда? Ну так и мой дед по происхождению пигмей, а что касается бабки, то, как я слышал, она и вовсе не была человеком.

— У меня восемь человек детей.

— Могу только позавидовать. У меня лишь трое, столько же внуков и один правнук. Тут я от вас отстал.

— Слушайте, думаю, должна вам признаться сразу: я сексуально фригидная лесбиянка. Причем стала такой еще с тех самых пор, как моя мать выбрала себе в любовники домашнего сенбернара.

— Ну до чего мы похожи! Ведь я импотент-гомосексуалист еще с той поры, как в начальных классах школы сломалась моя любимая точилка для карандашей!

Молодая женщина поднялась, улыбаясь.

— У меня всего одна грудь.

— А у меня по ночам в несколько раз вырастает шея, и то ничего. Думаю, такие вещи не должны вас беспокоить.

— Я зверски голодна, — призналась женщина. — Сто лет ничего в рот не брала Боже, как голова кружится!

Я обнял умирающую от голода и взвалил, как куль, себе на плечо.

В руках у нее была корзинка.

— Что там?

— «Генрих IV», — сказала она.

Так я встретил Книгу Песен.

2

«Поэтическая Школа» расположена на втором подвальном уровне здания с семью этажами, помимо двух цокольных.

Первый, второй и третий верхние этажи заняты самым огромным супермаркетом в мире, где продается все что угодно.

Вчера, после окончания занятий, с десятью банками кошачьих консервов и трехфунтовой банкой кофе «MJB» в тележке я занял очередь в кассу. Я стоял за камбоджийцем, купившим пару «Премьер-Министров», пару «Министров Обороны» и пару «Постоянных Представителей Организации Объединенных Наций». Они были выставлены на распродажу: три по цене двух.

Я с нетерпением ждал появления окончательной суммы на чеке, который выползал из аппарата Сумма оказалась намного меньше ожидаемой.

Два «Премьер-Министра», два «Министра Обороны» и два «Представителя Организации Объединенных Наций» перестукивались на полусогнутых с обескураженным видом.

— Слушайте, я не хочу ехать в Камбоджу, — подал голос один из «Премьеров».

— Я бы и в Финляндию не поехал, и даже на Фиджи, не говоря уж о таких местах, как Камбоджа! — откликнулся второй «Премьер».

— Там же война, в этой Камбодже! — уточнил один «Министр Обороны».

— Еще какая. Честно говоря, я даже не думал, что на свете остался хоть один камбоджиец, — ответил ему коллега по министерству.

— Камбоджа — это рядом с Эфиопией, что ли? — поинтересовался один из «Представителей».

— Мама! Ма-мочки! — заголосил второй «Представитель ООН».

3

На четвертом этаже располагалось кабаре, а на пятом — массажный салон, под вывеской которого скрывался обыкновенный бордель.

Интересно было бы послушать, что там происходит.

Еще выше этажом постоянно звучало радио, все время одно и то же: «Послание к Коринфянам».

Этажом выше, на шестом, располагалось место, которое мне действительно по душе и которое я искренне обожаю.

На шестом этаже текла огромная река.

Река была поистине громадной: на глаз она простиралась на восемь десятых мили в самом широком месте. И, несмотря на это, вода, не считая стремнины, едва достигала подбородка третьеклассницы.

Говорят, эта река течет вечно.

Мы с Книгой Песен направились на пикник на берег реки, прихватив корзинку с припасами и другую — с «Генрихом IV».

Мы подошли к самой кромке воды и расстелили на берегу покрывало. Затем выложили на него сандвичи с тунцом, салат из спаржи с луком и «марокканский сюрприз», приготовленный руками Книги Песен. «Марокканским сюрпризом» называется десерт, в состав которого входят перец горошком, мускатный орех, корица, кориандр, сушеные финики, мед, цедра апельсина и уйма прочих полезных веществ. Мы с «Генрихом IV» уминали его за здорово живешь.

Затем настал черед бутылки лимонного вина, бутылки земляничного, бутылки пива и коктейля «милк энд водка» для «Генриха IV».

И еще для того же «Генриха»: «Сэндберговы тридцать шестое и тридцать седьмое определения поэзии».

36. Поэзией является достижение синтеза гиацинтов и бисквитов.

37. Поэзией является мистика, чувственная математика огня, дымоходов, вафель, анютиных глазок, людей и пурпурных закатов.

— Ну как, понравилось?

— Мяу-у, мяу-у-у, мьяу-у-у, — урчал в ответ «Генрих IV». Он чувствовал себя на вершине блаженства.

Мы с Книгой Песен сбросили сандалии дзори и по щиколотку опустили ноги в реку. Прохладная вода щекотала ступни. «Генрих IV» пристроил голову на край своей корзинки и стал созерцать проносящийся мимо водный поток.

Солнечный свет был таким чистым и ярким, что казался почти невесомым. Здесь свет вообще намного легче, нежели снаружи, в остальном мире, так что почти не касается чувственного восприятия, как бы ярок ни был. Единственная проблема в том, что, когда поднимается сильный ветер, он относит солнечный поток в сторону и начинает темнеть.

Книга Песен опустила голову мне на плечо.

Между нами едва пролетало и слово.

И «Генрих IV» был погружен в благоговейное молчание.

К тому же река — не место для разговоров.

Я думал о мертвом. Потом, когда мы спустимся вниз, у меня будет время подумать и о живом, а также о тех, кто будет жить в будущем и кто сейчас по сути не является ни живым, ни мертвым.

Я размышлял о разных видах мертвого.

Мне виделось нечто ужасно печальное в парке аттракционов, нечто саднившее душу.

Гигантское «Чертово колесо» с огромной траурной перевязью вращалось, поднимая качавшиеся люльки.

Хозяин парка аттракционов решил, что заводить его по окончании сезона будет накладно, для этого придется вызывать специалистов, и приговорил «Чертово колесо» к самоубийству.

Оно не могло ослушаться хозяина.

В этот момент я сидел на качелях и наблюдал смерть аттракциона.

Колесо продолжало вращаться и бултыхающиеся в воздухе люльки, в которых прежде сиживали посетители, отбрасывались одна за другой. Всякий раз при этом брызгала кровь и раздавался крик боли. «А-а-а! — скрипело колесо. — Как это больно!» Как только слетела последняя люлька, колесо стало раскладываться, рассекая себя в центре, после чего каменные опоры стали отделяться от оси.

Брызгая кровью по сторонам, как из вскрытых артерий, «Колесо-Гигант» продолжало неостановимую работу самоубийства, сопровождая каждый шаг саморазрушения криком, от которого содрогался парк.

Карусель по соседству испуганно зажмурилась, зажав уши лапками спинок сидений. Наконец осталась всего одна опора, вросшая в землю. Учащенно дыша, она агонизировала Уже ничто больше, кроме этой опоры, не напоминало о существовании аттракциона — она была эго, сущностью «Чертова колеса».

Я наблюдал, чем же все кончится.

Больше ничего не оставалось, как:

— Пришел мне карачун!

С последними горькими словами опора вырвалась из земли, и все провалилось в небытие.

«Чертово колесо» сделало это способом, немыслимым для человека.

4

Становилось то темнее, как будто спускались сумерки, то вдруг снова начинало светлеть.

Должно быть, сильный ветер в высоком небе относил в сторону легкие солнечные лучи.

Книга Песен погрузилась в размышления, голова ее по-прежнему покоилась на моем плече.

Думала ли она о мертвом, как я, или же о гангстерах, или о своих прежних возлюбленных, или еще о чем-то другом, о чем я даже помышлять не мог, — не имею представления и не могу дать себе в этом отчета.

Не знаю.

На ней была моя рубашка.

Мешковатая, изношенная, с пузырями на локтях и полинялым истершимся воротом. Под рубашкой у Книги Песен не было ничего. То есть совершенно. Само собой, и лифчика. Это я попросил ее так одеваться. Расстегивая ей бюстгальтер, я ощущал себя преступником, даже святотатцем, покушающимся на сокровенное, и поэтому умолил ее пойти на уступку.