Однажды днем, а может быть, и ночью… - Арнольд Штадлер

Выражение счастья на лицах слушателей в конце зала объяснялось просто: они заснули, как в клинике, где лечат гипнозом. А те, кто не спал, мечтали и смотрели в окно или вглядывались в бесконечность за оконным стеклом.

На писательские чтения все эти журналисты, заместитель бургомистра, директор библиотеки часто приходили не по своей воле; в конце они выступали с небольшими речами о том, как же они счастливы, что уговорили писателя к ним прийти, и какое это счастье для них лично. Но по-настоящему счастливое выражение, которое можно было запечатлеть на фотографии, появлялось на их лицах только во время маленького фуршета, когда они решались признаться себе, что хотят наконец насладиться жизнью: «Я хочу наконец заняться любовью, потрахаться, ча-ча-ча!»

Все, чего слушатели, включая Франца, хотели в эти неумолимо тянувшиеся часы, — это жить, а не следить за тем, как писатель тщетно пытается создать некое подобие иной жизни посредством слова. Да и что такое в конце концов роман! И чем он отличается от реанимации? Ведь роман — это отчаянная попытка оживить прошлое, вдохнуть жизнь в то, что уже умерло. Воскресить то, что ушло навсегда. Ведь подобное сочинительство — не прекрасный, а кошмарный сон. Ведь пишут чаще всего те, кто одержим навязчивой идеей, будто мир без их книг не обойдется; кто воображает, что прошлое еще можно оживить, да еще зарабатывает деньги этим самообманом. Пишут книги те, кто воображает, что еще не все потеряно, что жизнь еще впереди.

Неужели писатели не догадывались, что все их усилия бесплодны? А они ведь фиксировали все, что с ними происходит. Дело в том, что они воссоздавали идеальную Вселенную на основе жалких подробностей реальности, пытаясь на страницах книг приукрасить собственную мелкую и пошлую жизнь, показать ее не такой, какой она была на самом деле, а значит, на страницах книг еще раз от нее отречься.

Ненавидя фотографов и завидуя им, писатели воображали, будто их взгляд способен проникнуть в некую загадочную область, недоступную глазу фотографа. Писатели были убеждены, что провидят тайны макро — и микрокосма, что рядом с их величием меркнет маленькое, с подсолнух, солнце, тускнеют крошечные, точно песчинки, звезды и что средоточие всего сущего — это их глаза, от которых не укроется ничто ни в одном из видимых и невидимых миров. Писатели способны запечатлеть невидимое, по крайней мере так им казалось.

Писатель черпал вдохновение в прошлом, безвозвратно исчезнувшем и грозившем лишить его настоящего. Прошлое постоянно вторгалось в настоящее писателя, точно какая-то тяжелая болезнь. Именно такими, с печатью тяжелой болезни на лицах, выглядели писатели на его фотографиях. Стоило им увидеть эти снимки, как они, присмирев, испуганно затихали и мысленно, наверное, задавали себе вопрос: «Боже мой, и это я? Что это со мной?»

Все, кто пишет книги, черпали вдохновение в несчастье. В несчастье и в тоске по далеким пальмам. Все события их жизни остались в прошлом, в настоящем было только несчастье.

Эти писатели читали свои произведения с таким видом, словно управляют ходом созвездий и усыпанное звездами небо в их власти, словно кроме них никто не дышит, не живет и не умирает, словно Вселенная существует ради них одних, лишь для того, чтобы сошелся их гороскоп. Ну и что же, это все?

Погруженный в эти размышления, Франц снова заснул и даже увидел какой-то сон.

Но впервые Франц задумался о природе счастья, увидев своего дядю в то мгновение, когда ему подали тарелку с облитым пылающим коньяком жарким, которое навеки исчезнет у него во рту.

Сначала Франц решил снимать писательские чтения, но потом обнаружил, что на фотографиях у него все больше скучающие, или спящие, или те, кто не мог заснуть, а очень хотел бы демонстративно, вызывающе, чтобы дать выход своей злости, показать, что им тут не литературу предлагают, а бред, дерьмо какое-то этот тип перед ними размазывает. Единственные, кто ощущал себя на этих чтениях счастливыми, — это писатели, даже если по их виду это было незаметно, ведь они приходили в черных костюмах и сидели со скорбным выражением лиц, еще не успев произнести первую фразу, часто неудачную во всех отношениях. Поэтому Франц в конце концов исключил их из своего альбома «Счастье».

Франц вскоре понял, что в жизни люди чувствуют себя счастливыми, когда главное уже позади, — не важно, занимались ли они любовью, приходили на поминки, предвкушая оглашение завещания, или даже слушали писательские чтения; только под конец они ощущают блаженство — не важно, на праздничном банкете, когда их еще раз восхваляют и прославляют во время застольной речи, ища ли глазами бутылку или официанта с бутылкой, в ожидании вопроса «Вам красное или белое» и украдкой посматривая, где же тарелки и кто положит им еще.

Францу случалось фотографировать их и на приемах поскромнее, когда они во время фуршета опасливо и похотливо следят за соблюдением очереди, подмечая, кто здесь слишком часто протискивается к подогретым тарелкам. А настроение падает по мере опустошения тарелок, но в какой-то момент, когда участники банкета мысленно говорят себе: «А сейчас я встану, пройду к столику с десертом и всего положу себе на тарелку», — на их лицах неизбежно появляется счастливое выражение, радость предвкушения. А потом они возвращаются, уверенные, что урвали что-то, чего тем, кто подойдет позже, не достанется, что у них есть что-то, чего у других не будет. Ведь почти все уже съедено дочиста.

Францу казалось, что всего одному мгновению, именно тому мгновению, когда он увидел счастливого Генри, он обязан многими годами жизни или вообще всем. Но именно тогда у него не было с собой фотокамеры. Вспоминая об этом мгновении, он вспоминал лишь о том, что воспоминание — не фотография. А потом замысел альбома «Счастье» почему-то не воплотился. Этот фотоальбом так и не увидел свет. Но толчок уже был получен, и Франц понял, чем отныне хотел бы заниматься.

В несчастье черпают вдохновение все, кто пишет книги, но трагедия фотографа заключается в том, что ему не запечатлеть себя на снимке.

Франц заметил, что Лу ищет у него за ушами послеоперационные рубцы. При встрече она слишком долго к нему присматривалась и потом, тесно прильнув, все старалась разглядеть рубцы от лифтинга. Франц чувствовал ее взгляд на шее, которую ему ни за что не увидеть. Только прибегнув к помопщ зеркала, он мог почти детально рассмотреть себя. В первую очередь глаза. Иначе он не сможет увидеть свои глаза. У сорокалетнего Франца до сих пор не было ни одной морщины. Зато его сплошь покрывали рубцы от воспоминаний.

Но обнимал он ее страстно, как мальчишка.

У Франца была назначена деловая встреча в Вене, последнее собеседование перед отъездом на Кубу, а потом, в прекрасном в мертвом месяце ноябре[34], ему предстояла ненужная встреча бывших одноклассников. Он согласился, но в любой момент мог отказаться. Или просто не пойти. Однако ему хотелось вновь погрузиться в атмосферу школьных лет, вновь почувствовать себя подростком рядом с одноклассниками-подростками, посмотреть на них нынешних и понять, ощутили ли они горечь прожитых лет или беззаботны и счастливы, как прежде, когда стоило произнести слово «зима», и вспоминались морозные узоры на стекле, а они впервые лежали обнаженные под одним одеялом.

Встречу бывших одноклассников устраивала Марилуиза в роскошной альпийской гостинице для горнолыжников на перевале Земмеринг. Марилуиза была замужем за предпринимателем, поставлявшим продукты на званые обеды, банкеты и свадьбы, и потому знала, как все должно быть.

Франц поехал туда ради Андреа и Майка и, бокал за бокалом потягивая вино, стоял у двери, боясь их не заметить. Но они не вошли в эту дверь — ни он, ни она. Если бы они приехали, то выяснилось бы, что их тоже обогатил и развратил опыт еще двадцати прожитых лет. Майк, его друг, к исходу отрочества, в ранней юности, стал ревностным, истово верующим католиком и в конце концов выбрал поприще священника, а ведь до этого много лет сталкивал Франца в воду и всячески давал понять, что в него влюблен.

Он стал священником — так в старину уходили в монастырь от несчастной любви. Таков был его выбор — не жизнь, не смерть, что-то среднее. Майк решил стать богословом Михаэлем, когда осознал, что Франц от него уйдет, что их отношения постепенно близятся к концу. Они расстались во время экзаменов на аттестат зрелости, когда все мальчики и девочки уже готовились исчезнуть в неизвестной, манящей, загадочной жизни.

Поблизости с бокалом аперитива стоял еще один бывший одноклассник, ныне консультант по финансовым вопросам, уже поседевший, но выкрасившийся в черный цвет под канцлера Шрёдера. Таким жгуче-черным он не был даже в свои лучшие годы.

Это был Ханси, такой толстый, словно все это время только и делал, что жрал. Вот не ожидал. Ханси, он ведь писал в штаны и ногти грыз уже будучи подростком, даже когда они школу заканчивали, а сейчас, смотри-ка, консультант по финансовым вопросам с ослепительной голливудской улыбкой.