Три запрета Мейвин (СИ) - Дементьева Марина

Фэлтигерн обхватил меня за пояс, помогая подняться из-за стола. Ровно ответил на вопросительный взгляд:

— Хочу быть со своею невестой. Когда ещё выдастся новая встреча?..

"Если доведётся встретиться в этом мире", — осталось недосказанным.

Пирующие расступались перед нами молча; даже тех, кто прежде был во хмелю, отрезвило появление друидов и правда о Фэлтигерне. Теперь матушка смотрела на зятя с немым трепетом, как на божество, пришедшее в её дом прямиком с Острова Яблонь, и даже привыкший приказывать отец не решился с ним заговорить.

От вниманья жениха не укрылись покорность и слабость, с которыми я следовала за ним, опираясь на руку.

— Ты нездорова, Мейвин?

— Здорова. Меня испугали злые речи старцев, — вновь солгала я.

Фэлтигерн бережно поднял меня на руки, отнеся на широкое ложе.

— Эта ночь наша, Мейвин.

Он любил меня ещё горячей и нежнее, чем в прежнюю ночь. И вновь жар костра Бела касался моей кожи, и наше дыхание сливалось в одно.

Я знала, чувствовала: он прощается со мною. Надолго? Как знать… Не навсегда ли?

Я не любила Фэлтигерна. Но тогда, сплетаясь жадными до ласки телами на горячих простынях, его любви доставало на двоих. И тень грозового облака, предчувствия скорого зла растворялась в волнах сияния, что он щедро расточал вокруг себя. И облик моего наваждения таял, как тает лёд вблизи огня.

* * *

Я проснулась, когда рассвет ещё не занялся, от невесомого прикосновенья губ.

Фэлтигерн думал уйти, не дожидаясь моего пробуждения, чтоб не огорчать прощанием, но от болезни мой сон стал некрепок. И я наблюдала из-под полуопущенных ресниц за тем, как он одевается, споро, без суеты проверяет оружие. Как двигается, до незаметного привычным жестом откидывает прядь со лба.

Им можно любоваться, моим золотым королём. Им должно любоваться, и я любуюсь: как закатным заревом над вересковыми пустошами, как хищной сталью, алкающей крови, не смирённой пленом ножен. Как дикой птицей с ветром в крыльях, диким зверем, легко бегущим меж росистых трав. Его кожа золотисто-смугла от загара, а тело совершенно, как может быть лишь у рождённого воином и возросшего среди битв. Его волосы свиты из солнечных лучей, а в очах горит огонь Бела. И сам он — майский день, жаркий и страстный, яростный и жестокий.

Я любуюсь им. Не так, как любовалась бы желанным мужчиной.

— Отчего ты утаил правду о себе даже и от тех, с кем думаешь породниться?

Он обернулся на голос и вмиг оказался рядом, поправил сбившееся одеяло, укутал в него от утренней прохлады мои плечи.

— Так вышло: у меня немало врагов, из тех, с которыми не разойтись на одной дороге. Я молчал о себе, чтоб не подвергать тебя опасности. — Досадливо нахмурился: — Но проклятые старики уж всё разболтали.

— Возвращайся с победой, — попросила от сердца.

"Возвращайся живой", — значили мои слова. Зная Фэлтигерна, зная о кровавом безумии, вершимом в Таре, я понимала, что его победа равноценна жизни, так же, как поражение будет означать для него смерть.

Он молча склонился надо мною, целуя в губы, целуя так, как, верно, никого не целовал прежде.

Я выпростала руки из-под одеяла, окунаясь во мглисто-серый холод утра, сменившийся жаром его тела. Обвивая его плечи, выгибаясь навстречу… продлевая последнее объятье.

Слова были лишними.

Знамения

Братья ушли за Фэлтигерном. Лишь младший, самый ласковый и кроткий, медлил, остановясь на пороге. С малолетства он чужд был жестоких мужских забав, осуждал кровопролитие. Видя это, я просила его:

— Не уходи, Леннан! Отчего ты оставляешь родителей без опоры? ведь они уже немолоды.

Склонив голову, он молчал. Но, приняв решение, ответил так:

— Прости, не могу поступить так, как просишь, Мейвин. Ты же знаешь: мы с рождения вместе. Куда пошли четверо, туда дорога и пятому. А с матерью останешься ты, сестра.

"Ах, братец! Да ведь на твою сестру нынче невеликая надежда", — могла бы возразить ему. Но, зная, что Леннан идёт на битву, не решилась смутить братнее спокойствие тревожными думами. Всякого воина должна поддерживать уверенность найти по возвращении тихую пристань. Потому я поочерёдно обняла братьев и попросила каждого беречь других.

* * *

Едва затворили ворота, едва остыли постели братьев и наше с Фэлтигерном ложе, навалился гнёт пустоты, болезненно ощутимый в прежде шумном доме.

И не один наш дом осиротел в то непогожее, холодное для поздней весны утро. Многие решили тогда разделить участь молодого короля, что показался им стократ лучше тех, что сворой цепных псов грызлись за власть в Таре как за брошенную кость. Уже и до восточной окраины благополучного, удалённого от потрясений Лейнстера на чёрных крыльях воронов долетали слухи о творимых самозваными правителями бесчинствах, а кому подобное придётся по душе? Даже и земляки мои, невоинственный люд, пахари и скотоводы, привыкшие кормиться от здешней жирной и щедрой земли, готовы были отложить мирные орудия и обратить гнев против тех, кто попирает веками установленный порядок.

Не знаю, многие ли из ушедших за Фэлтигерном, горевшим своею местью, как факел в ночи, не возвратились боле к семейному теплу. И не меня ли проклинали за горькую потерю их матери, жёны и дочери.

После ухода братьев отец состарился как-то вдруг, за несколько дней, так, что случившаяся с ним перемена поперву отвела глаза, а затем лишила речи. Казалось, что он шутки ради испещрил лицо морщинами и лишь притворился дряхлым, тогда как по-прежнему способен обойти все пастбища, проверяя, всё ли ладно, и, забавляясь, поднять на плечи молодого бычка. Но отец был честен в постигшей немощи. Сбилось ли с такта, заслышав неладное, вещее отцовское сердце, или попросту совпало: подошла пора распроститься с молодыми силами — как знать? Отец уж не стал прежним.

Мало горя — не унималась в матушке тревога, подтачивая её здоровье, как червь точит белое яблоко.

— Чёрный знак явил тебе Бельтайн, доченька. Ждать беды!..

— Что ты, матушка, — лила я медовую ложь, — правдива ли примета, когда я в ту же ночь стала наречённой нашему королю.

— Всё так… — задумавшись, отвечала матушка, и тревога помалу оставляла её.

Простодушная матушка!..

Я же, как ни старалась скрыть стаей терзавшие тело недуги, не могла утаить от зоркого родительского ока всей правды. Благо, матушка истолковала дочернюю хворь по-своему: как тоску по супругу и братьям. Я не возражала этому. Но дни сменялись днями, а здоровье моё не поправлялось. Тогда матушка решила, что я готовлюсь по возвращению поведать Фэлтигерну радостную весть. Хоть и жаль было огорчать её, а всё ж и без того ложь горчила на языке. Я не носила под сердцем дитя с королевской огненной кровью, дитя, из чьих огнисто-синих глаз гляделась бы гордая отцова порода. И травила себя сомненьями, что вовсе способна дарить жизнь, тогда как собственная утекает от меня, помалу, как вода из надтреснутой чаши. Но о последнем не призналась бы матушке и во бреду.

Стремясь к уединению, далеко забредала в нехоженые места, пополняя к случаю запасы прабабкиных целебных зелий. Подолгу плутала и порожняя, вовсе праздная, и, прихватывая по старой памяти лук или лёгкое охотничье копьё, но почти никогда не возвращалась с добычей. Прежний задор ушёл. Я уж не видела радости в том, чтоб отнимать звериную иль птичью жизнь, следить за тем, как оставляет блеск мутнеющие глаза, а тепло — ещё недавно гибкие, сильные тела. Находила утешение в том, чтоб молчаливо наблюдать, как птицы носят в клюве сухие прутики, вьют гнезда и учат летать желторотых птенцов. Как четырёхлапая мамаша выводит своё потомство: мохнатые клубочки с задорно блестящими глазёнками. Как всё живое: пернатое, мохнатое, чешуйчатое — устраивает разное своё житьё.

Я стала будто чутче, смотрела по-иному — пытливей, вдумчивей. Круговерть жизни, проносящаяся мимо меня, застывшей в неопределившейся неустойчивости, как человек, оскользнувшийся на льду, но ещё не упавший — круговерть эта завораживала, как-то свежо и таинственно. Охотнее и чаще я пособляла Орнат во врачевании, забываясь за молчаливым сосредоточенным занятьем, примолкнувшая от сакральной сопричастности к таинству жизни и смерти. Излечить собственные хвори не пыталась, зная их происхожденье. Меня не исцелил бы лекарь куда более искусный.