Тысячелетняя пчела - Петер Ярош

— Видите, пан Пиханда, как я для вас расстарался, — в недоумении качал головой корчмарь, но при этом и плутовато улыбался, — вот опять перелил, — продолжал он, указывая пальцем, докуда полагалось быть налитой палинке.

— Принесите себе рюмку, пан Герш, и я возмещу вам, — многозначительно подмигнул Пиханда.

— Что вы, пап Пиханда, только не это! — заскулил Герш. — Захмелею — оно-таки влетит мне в копеечку… Утром надобно быть еще трезвее, чем вечером…

Он метнулся прочь, а Пиханда зажал в кулак бутылку.

— Ну что, соизволите? — заорал он двум своим старым приятелям, подремывавшим за столом. Ондрей Надер, бывший староста, сидел стиснув ладонями голову, но все-таки согласно кивнул. Петер Гунар, бывший лесной управитель, с виду безучастный ко всему, что происходило вокруг (а было то чистое притворство!), ковырял щепочкой в зубах. Он все же успел окинуть взглядом бутылку и едва заметным движением век изъявил согласие. Мартин Пиханда наполнил пустые рюмки. Мужские пальцы тут же обхватили рюмки с палинкой и, чокнувшись, одним духом их опрокинули.

— Чего тут сидите, словно тени бесплотные?! — набросился Пиханда на товарищей. — Будущих невесток надо покружить! Равно и соседушек! Про школьных подружек тоже грех забывать! Да и зазнобушек сторониться нечего! Проснитесь, сонные тетери! Уж на что вы годитесь, ежели ни палинка, ни Дежова музыка не в силах вас оживить?! Задумались, голубчики, запечалились?! И что же это за думы такие, за печали?

— Мартин, браток! — наклонился к нему вконец умученный Ондрей Надер. — Ты способен внять истерзанному человеку?! Ты способен выслушать изболевшую душу?!

— Ежели о тебе речь, то да! — Мартин ударил себя в грудь тяжелым кулаком. — Что же тебя мучит, что тебя терзает, дорогой мой?

— Видишь его? — неуверенным пальцем указал Ондрей Надер перед собой. — Это он! Он меня мучит, он меня терзает!

— Сын твой, Йозеф? — притворно удивился Мартин Пиханда, ибо историю, которая должна была тотчас последовать из уст Ондрея Надера, слышал он уже множество раз и знал ее назубок.

— Сын и вправду истерзал меня! — сказал с болью и дрожью в голосе Ондрей Надер. — Оглядись вокруг: у каждого парня девка, и у каждой девки парень — ровня себе. Все смеются, веселятся, только мой балбес сиднем сидит и зырится в пустоту. Втрескался, паскудник, в еврейку, а она, дуреха, в него втюрилась, в христианина. Верь мне, браток, я, Ондрей Надер, и корчмарь Герш, мы самые разнесчастные под солнцем люди… Все радуются, на своих детей глядючи, только нам двоим заказано! — скулил он жалобно и под конец разрюмился. Мартин Пиханда даже не заметил, как к Ондрею Надеру склонился со слезами на глазах корчмарь Герш и тоже громко завсхлипывал. Уткнувшись друг в друга лбами, обнявшись за плечи, они хлюпали, подвывали в тихом плаче и стенали, сжав зубы.

— Ох, были бы они одной веры! — вырвалось у Герша.

— Вот то-то, были б они одной веры, — поддакнул Надер.

— Им бы это кстати пришлось! — отозвался Гунар.

— Еще как кстати! — согласился Пиханда.

— Веру отцов мы не смеем предать! — опомнился Герш.

— Веру отцов должно свято блюсти, — подтвердил Надер.

— Я неверующий! — рявкнул на обоих Мартин Пиханда.

— Я тоже! — пропищал Петер Гунар. — Право слово, я тоже.

Герш и Надер испуганно переглянулись.

— Тьфу! — сплюнул Ондрей Надер.

— Вот вам, Ондришко, — сказал Герш и поставил перед Надером поллитровку палинки. — Примите от меня в знак внимания. Мы двое, что бы ни было, должны остаться при своем понятии…

— Должны, Арон мой золотой, должны! — сжал кулаки Надер. — И премного благодарен вам за внимание.

Они поклонились друг другу, и Герш побежал обслуживать следующих. Надер косо поглядел на Пиханду и Гунара, но потом, так и не сдержавшись, налил им палинки, которую поднес ему Герш. Выпить-то выпил, но разговаривать с товарищами перестал. Впав в глубокое уныние, он лишь кивал головой в такт музыке, словно поддакивал собственному горю.

Музыканты истово наяривали. Девушки, раскрученные в лихих разворотах, неслись над землей с пронзительным визгом. А почувствовав на мгновение твердый пол под ногами — заливались обольстительным, заманчивым смехом.

Мартин Пиханда выглядывал своих детей. Он выпрямился на стуле, разогнул спину и незаметно вытянул шею. Все глаза просмотрел, пока увидал в сутолоке своих.

«Тьфу черт, чтоб его… Эвон отплясывает Само», — мелькнуло в голове. «Точно — он, а с ним Мария Дудачова. Ходит к нему, паршивка, чуть ли не всякий день. Подсыпается и тут же кочевряжится. День-два носу не кажет, а потом опять к парню подлизывается, чтоб опять начать супротивничать, а потом опять заигрывать, подольщаться! У Само будто глаза пеленой застлало… Бедолага, и заметить не успеет, как девка охомутает его! Дело на мази, будет свадьба, будет! А все же нелишне бы парню на мать ее взглянуть! Пилька Дудачова раздалась на старости даже там, где не надобно. Дочка вся в нее! И то сказать, пока она стройная, как тополек, одни смехи да прелести, а потом что?! Язык-то у нее ловко подвешен, рта не закрывает с утра до вечера, а что может быть хуже для мужа, ежели дома ему и слова не дадут вымолвить?! А ведь, ей-богу, так оно и случится! Бывает же так! И частенько! То-то вот! А это еще что? Ей-ей, глаза меня не обманывают! Валент и Ганка Коларова? Шестнадцатилетний засранец и уж мотается вокруг барышень?! Ведь это его бывшая одноклассница! Никак они еще в школе снюхались?! Надо же! А девка, что говорить, пригожая! Вот черт… Да, Валент, должно, ты в оба глаза смотрел, право слово, хорошо высмотрел. Только чтоб не отошла в одночасье. Хотя чего так, мать-то ее еще и теперь стервочка, лакомый кусочек, бабонька — пальчики оближешь! Приманчивая кобылица, ой-ой сучка! Щеголиха, идет — попкой вертит, что твоя рюшка! Эх! Да вот, мой милый Валентик, останешься ли ты верен Ганке? Учиться начнешь, на чужбине жить будешь, а год без любезной ох и длинен. С отчаяния недолго и под чужое крылышко шмыгнуть. Потом-то уж трудно выпутаться… А станешь ученым панычем — ноготки будешь пилочкой холить, жилетку с блестящими пуговицами в обтяжку на пузе носить, — не забудешь ли ты тогда свою Ганку? Э-эх! И она, горемыка, неужто навек может тебе обещаться?! Неужто сама здесь на другого не заглядится? И ежели не сама себя, так кто посмеет ее в чем упрекнуть?! Поистине так! Квинсленд, Кверетаро, да и далекий Квебек! Человек иной раз затеряется на белом свете так, что и себя-то с трудом отыщет. Ежели не возропщет на свои глупости, сам себя повергнет в немилость! А где же наша Кристина, она-то где?»

Мартин Пиханда поднялся и хотел продвинуться от стола ближе к танцующим, но тут чуть пониже локтя впилась в него рука Надера.

— Ты куда?

— Размяться бы неплохо!

— Выпьешь со мной за мое горе?

— С тобой-то выпью, а вот за твое горе — нет.

— Нет?!

— Никогда! Твое ли, свое ли — ничье горе славить не буду! Никогда, слышишь?!

— Нет так нет! Но чокнуться-то со мной можешь?

— С дорогой душой.

Чокнулись. Присоединился к ним и Гунар. Выпили. Пиханда, поднявшись, снова стал высматривать Кристину. Заметил ее на другой стороне хоровода: она громко смеялась, окруженная девушками. Видел и как пригласил ее танцевать молодой Юрай Цыприх. Кристина посмотрела на него свысока, но приглашение приняла. Чуть поодаль от них тут же вырос дюжий Матей Срок.

«Который из вас стучит Кристине в окошко? Который уже перемахнул через него?»

Прошла минута-другая, и, как только сменилась мелодия и песня, к Кристине протолкнулся Матей Срок. Пригласил ее. Пиханда видел, как Цыприх и Срок перекинулись косыми взглядами, как уперлись друг в друга руками, но сразу и отступились. Кристина, смеющаяся и счастливая, коснулась Матеевой руки, и тот вмиг присмирел… Крепко прижал ее и пошел с ней кружить. У нее аж дух захватило. Она уже не смеялась, лишь неотрывно смотрела в его застывшее лицо. «Матей, Матей! Так это тебя, горемычного, будет мытарить наша Кристина? — улыбнулся Пиханда. — Если станет такой же ехидной, бранчливой и ревнивой, как ее матушка, то хлебнешь, Матейко, лиха!»

В эту минуту молодые парни громко запели под музыку Мренки. Пиханда придвинулся ближе к музыкантам. Поздоровался со старыми знакомцами. Все пятеро ему подмигнули и еще проворней заработали смычками. Тут, у самого оркестра, и Мартин Пиханда не прочь был, запеть, разговориться в песне. Губы у него подергивались, язык выворачивало, в горле скребло. Он и ноги напрягал и кулаки сжимал — лишь бы удержаться от этого распрекрасного пения. У него здесь на гулянье трое детей — так пристало ли ему петь? Не осрамит ли он их? Не вспугнет ли их счастье, что само идет к ним в руки?! А, дьявол все подери! Он не выдержал и запел.

А как доиграли-допели, Пиханда и примаш Дежо Мренки сгребли друг друга в объятия. Коротенько вспомнили Брезно, Мурань, Бистрицу, Зволен.