Цветы дальних мест - Николай Климонович

— А чего скучно? — Шофер вежливо поднял дымившийся окурок, бросил подальше. — Не пойму. Кормежка неплохая. Пацан, правда, хреново готовит, но ведь главное, чтоб продукты были хорошие. А хорошие продукты как ни приготовь — хорошими и останутся. И начальство ничего, не прилипчивое. Правильно я говорю? Что еще? — не отвязывался шофер. Володя не отвечал ничего. — Если кормежка есть, начальник не такой, чтоб только давай-давай, в душу не лезет, так и хрен с ей, что она пустыня. По мне, например, все одно, где работать — хоть на Белом море, хоть на Красном. А здесь еще и за безводье платят. А какое ж оно, язви его, безводье, если водовоз всякий день бесплатно воду возит…

— Ну, где ж они пропали! — не вытерпел Володя, приподнялся на локтях, оглядел пустые холмы.

— Кто ж их знает. Сам понимаешь, баба она с закидонами. Может, следующий квадрат пошла пахать. Удивляюсь я на нее. Вот хоть сегодня. Ну, кто б на ее месте в свой день в маршрут попер бы? Скажи, ты попер бы в маршрут?

— Надо было бы — попер.

— Ох, такая здесь работа, гляжу я, авральная — камней набрал, и все дела. Нет, смотри, если б, положим, ты начальником был, чтоб сам себе голова, — все одно попер бы?

Володя вздохнул.

— Придут, куда денутся. Не нервничай первым делом. Не, вот был бы я начальником, так чтоб вся власть моя, да чтоб водочка заготовлена, да мяско парное, — не, я б… — Шофер потер ручки, почмокал ртом, глянул на Володю. — В армии был? — ни к чему спросил он.

— Не был.

— Больной, что ли?

— В институте был в лагерях, потом звание присвоили и в запас.

— И которое звание?

— Младший лейтенант.

— Да, теперь хорошо. Теперь раз — и сразу тебе офицера. И служить не надо. Раньше так не было.

Володя повертел головой, вытер шею, открыл флягу, но в ней было пусто. Он выцедил скучные капли на язык. Болтовня шофера нагоняла тоску.

— А вот был бы в армии, присказку знал бы на этот случай. Солдат, говорят, спит…

— 3-знаю я вашу присказку.

Шофер далеко плюнул изжеванную папиросу, засмеялся, открыв стальной оскал. Платок на голове даже по углам счернел от пота, по жилистой шее текло. Капли ползли и ниже, лужицами копились у ключиц, бежали по безволосой, груди, оставляя средь седого поля шоколадные заблесты.

— А ты что, начальником раньше был? — спросил шофер

Володя хотел ответить, но придержался.

— А что ж сюда пошел, на простого геолога? — лип шофер пуще.

— Потому что здесь мне удобнее, — хотел небрежно, но чеканно вышло.

— Как же это — удобней-то? — радостно подцепил шофер — Там начальником, а здесь удобней. К примеру, ты сколько там получал?

— Все мои. Пойдите лучше черепах пособирайте. — Все «р» Володя на этот раз вовсе смазал.

— А ты меня не учи, что собирать, — отвечал шофер, радуясь все полней. Он покачался на корточках, весело разглядывая Володю. — И не переживай. Первое дело — не переживать. Молодой еще, все поправится. У нас вон на базе всякий месяц одного-другого за пьянку гонят. И класс снимают, и прав лишают А глядишь, прошел год-два, все забылось, он снова на базе, за баранкой и вперед других машину новую получает Всякое в жизни бывает

Володя небойко усмехнулся и поднялся на ноги,

— Эй, смотрите, это они, кажется, — указал тут же рукой — Вон, на холме

— Кажется, нас зовут. Это еще зачем?

— Точно, вон Мишка рукой машет

— Случилось что-нибудь?

— Скорей нашли чего, показать хотят. Садись, мы к тому месту аккурат по ровному подъедем.

Володя, торопясь, полез на сиденье рядом.

— Эй, а куртец-то кому оставил? Куртец-то твой вон лежит. Ну, ты даешь, начальник! — восхитился шофер и завел машину. — Переживаешь слишком, потому и забывчивый.

Глава 5. ВДВОЕМ НА КУХНЕ

Однако, описав подробно обстановку кухни, я и слова не сказал о других помещениях в доме. Так не годится, слушайте.

Помимо большой комнаты, служившей столовой, кухни и темного закутка перед дверью во двор, заваленного досками, обрезками фанеры, канистрами из-под бензина, ветошью и инструментами всякого назначения, в кошаре было и еще две комнаты.

В одной, широкой, неуютных пропорций, земляной пол был прикрыт сношенным облезшим брезентом. Края брезента были загнуты у стен, чтоб грязь снизу по возможности не просачивалась, однако брезент был-таки грязен, весь в песке, глине, пыли, в белых метинах срывавшейся то и дело с потолка, косо планирующей штукатурки. Стояли здесь четыре раскладушки, на них спали мужчины.

Была комната, разумеется, разорена.

То сям то там торчала брошенная одежда, под ноги попадались кинутые под кровать носки, окурки, не угодившие впотьмах в жестяную банку с обрезанными краями, пустые пачки из-под сигарет и пачки из-под папирос; валялась трепаная, по листку распадающаяся какая-то книженция без титула и обложки; под брезентовым стулом, с лежащими на нем фонариком, транзистором в кожаном футляре и отощавшей до картонки трубочкой туалетной бумаги, кривилась неустойчиво сложенная вперепут стопа читаных газет и давнишних, свезенных кучей в пустыню журналов. Над одной раскладушкой на вбитом в кофейную стену гвозде висело чистенькое полотенце, но рядом такое же валялось мятым комом. Из четырех одна постель была заправлена, другие же вывернуты, будто лежавшие в них по ложной тревоге спасались от пожара. Из складчатых чрев то лез кремовый край простыни, то высовывался от спального мешка вкладыш такого оловянного цвета, будто над ним долго отачивали простые карандаши. Не убранные ничем и никуда чемоданы, затолканные по углам рюкзаки придавали помещению, при общем просторе и избытке площади, черты вокзального, чем, однако, напоминая об извиняющей обитателей бивачности их здешнего бытия.

Воздух, разумеется, стоял спертый.

Но проветривать в комнате было трудно — окошки под потолком воздуха не давали, а две двери использовать для вентиляции не годилось. Одна отворялась в столовую, другая — на задний двор, но открывать заднюю было неполезно, так как вела она в бывший загон, забросанный многолетне пометом и наполнявшийся подальше от полудня тучами мух и мушек, висевших над ним, словно затолканных в невидимый садок. Так что дверь эту, напротив, законопатили накрепко, однако мухи густо сочились сквозь несуществующие щели.

Вторая комната, посветлей и поменьше, аж с парой окошек, принадлежала Воскресенской и, разумеется, мало напоминала мужскую. Дверь из нее, как и дверь мужчин, вела в столовую, но тем сходство кончалось.

Хоть детали интерьера и были в основном те же, но употреблялись иначе. Кусок брезента, к примеру, вполне демократичный, если сравнивать с мужским, не валялся на полу, а развешан был по двум стенам. К нему удобно было приколоть и карты, и картинки, ухваченные от тех же, бесполезных на мужской половине «Огоньков». На полу же расположены были тоже не персидские ковры, а цветные перкалевые палатки, не понадобившиеся в этот раз. Раскладушка стояла в уголке прибранная, рядом — пустой вьючник вместо тумбочки, на нем книжка, завернутая и заложенная веселенькой открыточкой. И еще множество уютных вещиц присутствовало повсюду: керамическая кружка с наточенными разноцветными карандашами, коробка с нитками, да плечики с платьицами на стене, да цветастая сумочка, да домашние тапочки у изножья постели, да с раскрытым ртом ножницы на гвозде. И вместе всё, по отдельности простое и привычное, складывало тепленькое мягкое гнездышко, пахнувшее из глубины сладко и манящее вглубь, обманывающее, что, не видное глазу, там и еще что-то есть… В него-то на свой страх и риск втащил парень утром раскладушку для вновь прибывшей.

Раскладушка долго молчала.

Парень, издергавшись вконец между булькавшими на плите кастрюлями, мытьем посуды и заметанием следов, позабыл было о тете Маше, как раскладушка неожиданно и громко крякнула. Парень прислушался. Повариха поперхала спросонья, явственно простонала, и в тон пружины что-то заупокойно проныли. Потом раздалось кряхтенье, тетя Маша высморкалась, проелозили по полу тапки, дверь в столовую приоткрылась.

Парень выглянул из кухни.

Предстала перед ним несомненно та же тетя Маша — постанывающая и заспанная, с той же опухолью на месте лица, в том же платье с бордовыми мятыми цветами. Но выражение всей ее скомканной коротконогой фигуры было столь отчетливо новым — виноватым, приниженным, — что парень застыл как стоял, тут же и убоявшись загадочного контраста.

Пряча глаза, неловко и боком, опустилась тетя Маша на складной табурет, поводила головой, просипела с посвистом:

— Уж извините меня. Это соседка все, ведьмюка.

Парень лупился на нее. Краем красного глаза тетя Маша нашла его в проеме и, убедившись, что ее слушают, справившись с накипью в горле, продолжила в пустоту: — Ты, говорит, Марья, куда едешь? В пустыню, говорю, к геологам.