Рассказы - Владимир Кигн-Дедлов

— Антон Антонович, мне жаль вас, — сказала Сонечка.

— Отчего жаль?

— Вы так наивны, чисты, добры…

— Как вы это угадали?

— О, я очень ценю таких людей, как вы.

Антон Антонович стал серьезен.

— Это делает вам честь, — сказал он.

— Благодарю вас, Антон Антонович, — с чувством сказала Сонечка, крепко пожала ему руку своей маленькой ручкой и продолжала: — Вы не замечаете, какие черствые сердца вас окружают…

— А у кого же, например, черствое сердце?

— Ах, у всех. Вас не понимают. Вы слышали, как акцизниха, когда мы уходили, сказала: "Боже, как глуп"?

— Про кого же она это сказала?

— Про вас, Антон Антонович.

— Да, у нее черствое сердце.

— Вот видите! Все они такие же. Мне только обидно повторять, а то они бог знает что говорят про вас. А между тем вы так добры, так умны! Только я одна да еще мамаша понимаем и ценим вас. Я ужасно добрая. Я так люблю тех, кого обижают. И, знаете ли, я так мечтаю, чтобы полюбить того, кого не понимают. Никто не понимает — а я понимаю. Так бы вместе уйти, уйти, уйти куда-нибудь, далеко, в Америку, в Индию, и жить вместе. Нас никто не понимает — а мы понимаем… Вы думаете, эта бочка, Капочка, любит кого-нибудь? Никого! Она влюблена в этого нашего адвоката. Только он знаете что думает, — как говорится, поиграть да бросить. А дочь казначея? Когда в прошлом году приезжал губернатор на ревизию, то она написала любовное письмо чиновнику особых поручений; и, знаете, казначей поправлял ей ошибки! Конечно, она получила нос, но какая пошлость! Нужно не иметь никакой гордости! Я не понимаю таких. Я, Антон Антонович, мечтаю только об одном, где-нибудь далеко, далеко путешествовать с любимым человеком…

Антон Антонович был счастлив. Да, его поняли! И как мила Сонечка! Голосок музыкальный, речи искренние, ручка мягкая, тальина колеблется, на шейке розовый бантик. Как трогательно она желает уйти, уйти, уйти…

— Так уйдемте! — вырвалось у Антона Антоновича.

Сонечка строго смотрела в глаза Антону Антоновичу.

— Вы это серьезно? — спросила она.

— Что же, отчего не серьезно. Путешествовать очень интересно, — ответил Антон Антонович.

Сонечка положила ему руку на плечо и еще строже стала смотреть в глаза.

— Дайте мне честное благородное слово, что вы не шутите, — сказала она.

Антон Антонович почувствовал головокружение.

— Извольте, даю, — ответил он.

Прелестное личико с темными, страстно раскрытыми глазами приблизилось к самому его лицу — и Антон Антонович отпрянул назад: Сонечка его поцеловала. Не успел он отшатнуться, как почувствовал новый поцелуй, еще более жгучий. Отойти дальше было уже невозможно: он уперся в стену, в почтовую карту папаши… О, вот она, настоящая женщина!

— Возьми, возьми меня! — шептала Сонечка.

— Куда? — прошептал и Антон Антонович.

— В Японию, в Китай… куда хочешь, — шептала она.

— Хорошо, возьму, — шептал он.

Но тут Антон Антонович почувствовал, что очутился еще в чьих-то объятиях, тяжких, жирных и горячих, что еще чьи-то губы, по крайней мере втрое большие, целуют его губы, что еще чей-то голос говорит:

— Ты благородный человек, голубчик! — говорит этот голос. — Я давно этого ждала. Благословляю.

Голос, объятия и губы принадлежали мамаше Сонечки.

— Что же, я… я ничего, — говорил Антон Антонович в блаженном сознании, что его с каждой секундой признают и понимают все больше и больше: его обнимают, целуют, он нашел настоящую женщину.

И еще объятия, на этот раз не жирные, а жесткие, обвили его железным кольцом.

— Весьма рад! Благословляю! — говорил мужественный голос.

Это был папаша Сонечки.

— Что ж, я всегда… я всегда нравился женщинам. Я не отрицаю, — говорил Антон Антонович — и был счастлив.

VII

В этот вечер винт у водяного инженера кончился раньше обыкновенного. Ранее обыкновенного подали ужин. Против всякого обыкновения появилось шампанское, но все уже знали, что оно значит. Мамаша Сонечки улыбалась, с удивительным самообладанием скрывая слезы, навертывавшиеся ей на глаза. Улыбался папаша, столь же искусно скрывавший радостное смущение отцовской гордости. Улыбалась Сонечка от полноты девического счастья. Широко улыбался, весь красный, Антон Антонович. Улыбались гости и гостьи. Не улыбался только один — помощник присяжного поверенного, и то только потому, что он был "переутомленный интеллигент" и в качестве такового пребывал в рассеянности, глядя перед собой в угол, в одну точку.

Когда роздали гостям бокалы, встал папаша и объявил, что Антон Антонович Подшибякин и его, папаши, дочь, Софья, — жених и невеста.

Лишь только он окончил, на нижнем конце стола поднялся поручик этапной команды и потрясающим душу голосом воскликнул:

— Здоровье нареченных! Ура!

— Ура! — подхватили все присутствующие.

Когда "ура" стихло и музыкально зазвенели бокалы, которыми гости чокались с нареченными и родителями невесты, вдруг раздался новый возглас:

— За здоровье двадцати пяти тысяч!

— Ур-ра! — изо всех сил, от души закричал в ответ только один голос.

Тост провозгласил "переутомленный интеллигент", помощник присяжного поверенного. "Ура" прокричал Антон Антонович. Все молчали.

— Ур-ра! — с еще большим воодушевлением снова прокричал Антон Антонович и обратился к окружающим:- Господа, кричите ура двадцати пяти тысячам! Такое ведь совпадение: и их я выиграл, и меня, наконец, поняли и оценили. — И Антон Антонович, набрав в грудь побольше воздуха, снова закричал:- Да здравствуют двадцать пять тысяч! Ур-ра-а!!

КОММЕНТАРИИ

Владимир Людвигович Кигн (псевдоним — Дедлов) родился в 1856 году в Тамбове в дворянской семье. Его отец, юрист по профессии, потомок переселившихся в Польшу в начале XVIII века немцев, был женат на белоруске, уроженке Могилевской губернии, где прошли детские годы писателя. Мать Кигна Елизавета Ивановна, в юности занимавшаяся собиранием фольклора и издавшая в 1853 году в Петербурге сборник "Народные белорусские песни", оказала значительное влияние на развитие его литературных склонностей. Первые "пробы пора" юного Кигна относятся к периоду учебы в московской гимназии, где он издавал рукописный журнал и откуда был исключен за увлечение революционными идеями 60-70-х годов. Ему с трудом удалось добиться разрешения сдать выпускной экзамен в одном из частных учебных заведений и поступить на юридический факультет Петербургского университета, который он окончил в 1880 году. Служил в министерстве внутренних дел, занимался переселенческим делом, в связи с последним жил некоторое время в Оренбурге.

В 1876 году в газете "Неделя" был опубликован первый рассказ Кигна "Экзамен зрелости". Тогда же молодой литератор, будучи неуверенным в своем таланте, обратился с письмом к И. С. Тургеневу, который поддержал его, посоветовав "учиться беспрестанно, вникать во все окружающее" [11]. Кигн активно сотрудничает, помимо "Недели", в журнале "Пчела", а с начала 80-х годов в журналах "Русское богатство", "Вестник Европы", "Наблюдатель", "Дело", "Нива". Здесь появляются его рассказы, очерки, статьи, значительная часть которых посвящена изображению школьных и студенческих нравов, нравственным поискам молодого героя 70-х — начала 80-х годов; деревенские, провинциальные впечатления отразились в цикле очерков "Белорусские силуэты". В эти и последующие годы Кигн много путешествует по России и ва границей. Выходят многочисленные книги его путевых очерков, в которых он выступает не только как наблюдательный бытописатель, но и как публицист, напряженно размышляющий о путях развития России, о ее будущем, творцом которого Кигн считал народ.

В конце 80-х — начале 90-х годов писатель переживает духовную драму: идейный нигилизм и неверие эпохи безвременья сказываются в его творчестве. В наиболее крупном своем беллетристическом произведении — повести "Сашенька" (1892) Кигн попытался, как ему казалось, объективно изобразить конфликт двух поколений — шестидесятников, представленных нелепыми и претенциозными личностями, и восьмидесятников, склонных к индифферентизму и компромиссам. М. Горький видел в "Сашеньке" свидетельство духовного кризиса восьмидесятничества.

Кигн был известен и как художественный и литературный критик. Его близкими друзьями были В. М. и А. М. Васнецовы, М. Л. Врубель, их работам посвящена книга "Киевский Владимирский собор и его художественные творцы" (М., 1901). С конца 80-х годов Кигн выступает в "Неделе" с литературными рецензиями и обзорами. Предметом его пристального внимания становится творчество Чехова. В одном из обзоров 1891 года он называет Чехова "выдающимся талантом", "предвестником новой, быть может, очень отдаленной эпохи в русской литературе" [12]. В статье, опубликованной журналом "Север", он, в противовес тогдашним оценкам, утверждал, что "Чехов занимает бесспорно первое место среди своих сверстников… Его слог сжат и образен, идеи ясны, настроение цельно. Чехов не только художник и наблюдатель, но и мыслитель" [13].