Новый Мир ( № 1 2005) - Новый Мир Новый Мир

Сверкая синими детскими глазами и бело-девичьими, не нуждающимися в дезодорантах подмышками, Беатриса звонко-звонко и высоко заводит песнь мудрости, доступную мне примерно наполовину. Ничего, остальное пронзительным образом дойдет до меня, когда мы в обнимку с моим философом отлетим в нежно-волшебные края…

— Ну и какие перси ты себе в Пскове нашел? Никто тебя там не захапал? А то ты так боялся…

— Нет, я первый на них напал и сам захапал всех подряд. В общем, победа осталась за нами.

— Эт-то хорошо…

Неужели действительно хорошо?

10. ДОМ ПЕТРОВЫХ

Да, “дом Петровых” — такое название исторически сохранилось за старинным нашим жилищем. Представляешь, сколько раз я слышал в последние десять лет: “А ты не пытался вернуть фамильную собственность?” Кто шутя спрашивает, а кто и всерьез. Петров-то я Петров, но вообще-то родился в Новосибирске, в день, когда наша страна запустила первый искусственный спутник Земли. С родителями в Ленинград переехал, перейдя во второй класс. Остатки детства провел на Петроградской стороне, в доме совсем другого ампира, сталинского. Там меня, между прочим, и переименовали в Петю. Так со многими делали: Васильев становился Васей, Петров соответственно — Петей. Может быть, потому еще, что Юры другие имелись и во дворе, и в школе, а натурального Пети в те времена ни одного не припомню. Разве что в детских радиопередачах слышалось фальшиво-назидательное: “Мы песенку про Петю решили вам пропеть, чтоб не было на свете ему подобных Петь”. Дразнили меня часто девчонки этой фигней. Побывал я Петей в разных компаниях, пока они все не развалились. Теперь сам к себе на “Петю” обращаюсь в минуты кризисов и раздвоения личности.

А квартира на углу Гороховой и Фонтанки с конца прошлого, то есть теперь уже позапрошлого столетия принадлежала предкам Беатрисы, которые отнюдь не Петровыми были. У прадеда, профессора гинекологической хирургии, после октябрьской перестройки ампутировали пять комнат, но три уцелели плюс большая кухня, успешно справляющаяся с обязанностями столовой. В этом доме Бета родилась, росла, играла, читала, мечтала. Во дворе-колодце чудак архитектор воздвиг круглый корпус — трехэтажный цилиндр такой, покрашенный, как и основное здание, в желтый цвет. Малютке Беатрисе, копавшейся рядом в песочнице, эта кругляшка казалась высокой башней, откуда однажды выйдет принц и позовет ее к себе на самый верх.

Но принца в коммуналках не обнаружилось. А к уже повзрослевшей Бете как-то нагрянула шумная компашка, и один молодой, с виду застенчивый, а по сути бесцеремонный студент из Техноложки, в отличие от остальных, воспитанных гостей, не удалился в положенное время, а только сделал вид, что уходит. Вернулся на следующий же день, после чего задержался аж на двадцать с лишним лет. Сначала мы жили с Бетиными родителями, потом ее брат, наследник гинекологической династии, купил им дачу на Финском заливе, где они ныне и обитают.

Единственный наш птенец вот уже год как вылетел из родового гнезда и живет у своей энергичной подружки на Бухарестской улице. Мы его не стесняем, есть только одно — не требование даже, а деликатное пожелание, чтобы он все-таки кончил университет. Он, конечно, не такой балбес, чтобы оказаться первым в истории двух семей безобразованцем, но, знаешь, сейчас все просто свихнулись на идее зарубежного обучения. Богатых родителей у Сашки нет, а склонность к авантюризму имеется. Если выпрут его за академическую неуспеваемость, может обидеться и заявить: здесь меня не оценили, так подамся я в Иерусалим — или же доберусь до Калифорнии, чтобы фасовать овощи в супермаркете и зарабатывать на университет в Стэнфорде или Ю-Си-Эл-Эй. Вот твоя подрастет, тоже столкнешься с этими проблемами…

В вопросах образования мы с Бетой, пожалуй что, консерваторы и патриоты. Совершенствоваться можно сколько угодно и где угодно, но базовое обучение стоит проходить в той стране, где ты собираешься жить и работать. А поскольку ребенок у нас всего один, то его превращения в иностранца я не желал бы. Пускай мы ниже, чем Запад, но произрастать стоит снизу, от почвы, от родного бэкграунда, а потом — дорастай хоть до Луны. А нахватавшимся заграничных ультрасовременных вершков потом на родине бывает нелегко заново укорениться...

Да, конечно, у нас с Беатрисой вполне роскошная жилплощадь. У каждого по комнате да еще одна — для раутов и ассамблей. Только раутов мы уже давно не собираем. Потому что для того, чтобы соответствовать требованиям высшего света, необходимо сделать… Нет, это страшное слово я вымолвить не могу. И она тоже не может. Мы готовы к любым испытаниям и жертвам, к суме и тюрьме, но пойти на это, которое называется “евроремонт”… А без него приличных людей сюда пригласить нельзя. “Что, у вас нет стеклопакетов? Сантехника не итальянская? А паркет с девятьсот пятого года так и не перестилали?” Если вдобавок к этому признаться, что мы ни разу не ездили летом в Испанию или хотя бы в Турцию, то с нами просто перестанут здороваться на улице.

Если кто нам и прощает отсутствие “евроремонта”, то это евролюди, то есть иностранцы, с которыми Беатриса дружит по профессии или просто по жизни. Обитатели двухэтажных особняков с садами и с “мерседесами” во дворе совершенно не считают, что все должны жить так же, как они. Некоторые из них, приезжая в “град Петров”, останавливаются у нас в бывшей Сашкиной комнате, с кайфом ночуют на тахте, которую, даже по нашим с Бетой понятиям, следовало бы давно выбросить на свалку и сменить на что-нибудь попристойнее. Но ни одна из наших четырех рук все не доходит. Бета занята исключительно “устройством души”, а я… Я душой ее любуюсь. Вот этим, собственно, и живем.

…Вижу, как кривятся твои губы. Ну, стукни меня по голове, если тебе так хочется. Но врать я тебе не буду. Если ты меня за бедняка приняла и пожалела, то ошиблась. Я в помощи не нуждаюсь — ни в моральной, ни в материальной, ни в сексуальной. Я себя чувствую богатым и готов еще богаче стать. И с другими поделиться своими излишками. Это уже особый кураж. Как у миллионера, который заводится, когда чувствует, что может в миллиардеры выйти… Понимаешь?

Вот так я тебя мысленно дразню. Хотя… Давай лучше о другом.

О чем мы с тобой никогда не говорили — так это о литературе. Ты что-нибудь читаешь художественное? У меня раньше был уровень начитанности повыше среднего, я имею в виду для технаря. А теперь поотстал от культуры, в основном детективами балуюсь, причем импортными. Русский детектив для меня все равно что русский автомобиль. Англо-американские производители — они умеют интригу вокруг единого стержня навертеть, и в конце ты видишь, к чему все шло с самого начала. А наши — нет. У наших соединение частей сюжета какое-то агрегатное. Убийство совершено в огороде под бузиной, а убийца — дядька из Киева.

Если же говорить о литературе серьезной, то я на Довлатове остановился. А что теперь молодежь читает? Были у Сашки когда, я подхватил там у него какую-то книженцию с вызывающей картинкой на обложке: два мужика дерутся, причем у одного вместо головы женская грудь с соском, а у другого вместо лица — розоватая задница. Ладно, думаю, такой сюр, значит, теперь господствует в оформлении. Два автора у книги, со странными именами: Е. Бунина и Х. Достоевский. Почему такая мода на псевдонимы пошла? Понятно, когда известный человек под маской прячется. Но зачем маску напяливать, когда твоего настоящего лица никто не видывал и паспортного имени твоего никто слыхом не слыхивал?

Открываю на первом попавшемся месте: “…черная выгребная яма вагины”. Бр-р-р! Еще на одну страничку заглядываю: “„А теперь мы будем ...баться”, — сказал Тяпа”.

Да, страшно оригинально. Нет, извините, меня это не заводит, не возбуждает. Это я и так из каждой подворотни слышу. Мне бы что-нибудь тонкое, нежное — как наши с тобой псковские июньские речи…

11. ТЫ — ТАКАЯ ВЗРОСЛАЯ

Хотя и гораздо моложе меня. У тебя так все серьезно, осмысленно. Ты уже тогда утром, на второй день нашего знакомства, знала, что вечером мне отдашься. Так ведь? Да ты сама и призналась: для тебя весь вопрос заключался только в некоторых календарных обстоятельствах. Я же ни на что не рассчитывал, да и до сих пор не уверен, что это было, что это когда-то свершилось. А с каким достоинством ты потом держалась! В глазах твоих целая бездна открылась, драматизм непритворный. Губы твои чувственные к моим вроде бы тянутся, а черные зрачки прямо в душу мне уставились и сверлят: “Ты хоть понимаешь, что произошло?” Ох, если бы я хоть что-нибудь понимал в этой новой для меня ситуации!