Семейные тайны (СИ) - Казьмин Михаил Иванович

Списки с допросных листов Бабурова и Лизунова оставили не самое приятное впечатление. Как-то очень уж стройно и убедительно оба показывали даже не то, чтобы полную непричастность к делишкам Малецкого, но и абсолютное незнание того, зачем ещё, кроме покупки сладостей он в лавку ходил. Настолько в их показаниях всё было гладко и чисто, что недоверие в ходе чтения росло как на дрожжах. Уж то, что они явно договорились заранее, что и как скажут, видно было невооружённым глазом, да и репетировали, наверняка, не раз и не два. Судя по записям, Елисеев и сам это понимал, потому и пытался сбить их с толку, задавая одни и те же вопросы каждый раз по-новому, но удача оказалась не на его стороне. Впрочем, а что было проку Малецкому с Бабурова и Елисеева? Даже если они и знали, зачем он ходит в лавку? Я и так, и этак пытался представить, чем приказчики могли бы Малецкому быть полезными, но так ничего и не придумал, кроме умения вовремя отключать присущую этой породе людей наблюдательность. Что ж, мне же хуже — то, что я такой пользы не углядел, вовсе не значило, что её не было. Должна была быть, просто-таки обязана!..

Очередной сеанс общения с губным сыском я начал с Шаболдина. Во-первых, Елоховская губная управа ближе к дому, во-вторых, что сама Головинская больница, что дом доктора Ломского как раз и находятся на земле, где за соблюдение порядка та самая Елоховская управа и отвечает.

Поделившись с Борисом Григорьевичем сведениями о весьма своеобразных особенностях некоторых пациентов доктора Ломского, я подсказал приставу мысль проверить, не ставил ли Ломский диагноз «непереносимость инкантации» кому-то ешё, кроме Малецкого, и если ставил, устроить обследование этих людей монахами из Иосифо-Волоцкой обители. Уж эти точно установят, что там на самом деле. Что делать это лучше через городскую губную управу, Шаболдин сообразил и сам.

Столь же похвальную сообразительность показал и Елисеев, получив от меня те же сведения, а к ним вдобавок — известие о том, что теперь они известны и Шаболдину. Так что пусть теперь городская губная управа налаживает взаимодействие нижестоящих подразделений в установлении степени участия доктора Ломского в неблаговидных делах его пациентов.

Удалось разобраться и с теми вопросами, что оставались для меня неясными после первой встречи с Елисеевым. Вопросов тех было всего два: сказал ли Елисеев Малецкому, что его сдали сообщники, и почему их не сдал Малецкий. Быстро выяснилось, что столь грубой ошибки Елисеев не сделал, и глаза Малецкому на неверность его подручных открыл.

— Уж поверьте, Алексей Филиппович, — рассказывал Елисеев, — я в губном сыске не первый год и видеть, какие чувства человек пытается скрыть, умею. Малецкий, когда такое услышал, был не то что зол, он был просто-таки взбешён. Но промолчал и никого не выдал. Я уж, грешным делом, подумал, а не собирается ли он как-то передать оставшимся сообщникам весточку, чтобы те сами наказали доносчиков... А как Малецкий помер на каторге, не знаю, что и думать.

Я тоже не знал, а потому промолчал. Чтобы хоть что-то тут сказать, мне нужно было ознакомиться с розыскным делом Малецкого, для чего, собственно, я сюда и пришёл. Выполнение этой моей просьбы Елисеев обусловил необходимостью читать дело прямо у него в кабинете, устроившись за маленьким столиком для писаря. Чиниться я не стал, уж больно хотелось почитать скорее. Не ошибся. Чтение оказалось прямо-таки захватывающим, можно было бы весьма занимательный детектив написать по его содержанию. Однако ничего такого, что могло бы помочь мне выяснить судьбу Петра Бабурова я там, увы, так и не нашёл. Впрочем, одна бумага в деле показалась мне интересной — то самое подмётное письмо, которое и повлекло за собой арест вымогателя.

«Апреля месяца в двадцать первый день в час пополудни бесчестный вымогатель Малецкий в кондитерской лавке Эйнема получит с купца Бермуцева деньги за порочащую того Бермуцева бумагу, каковая и будет у Малецкого при себе.»

Да, не образец изящной словесности, зато кратенько и по делу. Бумага так себе, на обёрточную похожа, написано карандашом, причём свинцовым, а не грифельным, буквы крупные, печатные, выписаны старательно, но всё равно кривовато. Ошибок нет. Такое впечатление, что писал человек из простого народа, но с каким-никаким образованием...

— Фёдор Павлович, а почему вы посчитали, что Малецкого именно сообщники сдали? — спросил я, закончив с изучением письма.

— Так больше некому, — Елисеев даже плечами пожал, настолько ясным для него это представлялось.

— А какая им с того выгода? — попытался я уточнить.

— Я так понимаю, продолжить дело Малецкого, но уже без него, чтобы деньги самим получать, — судя по тому, как это было сказано, и здесь Елисеев в своей правоте не сомневался. Попробую зайти с другой стороны, что-то меня такое объяснение пока не убеждает...

— Вы, Фёдор Павлович, не хуже меня знаете: купцы считают, что любое затруднение можно преодолеть с помощью денег, — начал я. — Не думаете, что кого-то из сообщников Малецкого тот же Бермуцев мог и перекупить?

— Тоже вполне возможно, — согласился Елисеев. — Но одно же другому не мешает, не так ли? И от кого-то из купцов получить денежку, и с других купцов потом продолжить деньги вымогать?

— Возможно, да... — задумчиво признал я, вернувшись к изучению письма. Ах ты ж...! Как же я сразу-то не заметил?!

— А что вас, Алексей Филипович, в таком предположении смущает? — своим вопросом Елисеев отвлёк меня от письма.

— Кто Малецкий и кто его подручные? — риторически вопросил я. — Что они могут знать? Уж вряд ли Малецкий отчитывался перед ними... Нет, наверняка какие-то сведения они для него добывали, но не в таких же количествах, чтобы без него продолжать...

— Так знали же, где и когда он с Бермуцевым встретится, и что расписка Бермуцева у него с собой будет, тоже знали, — возразил Елисеев.

— Это и Бабуров с Лизуновым знать могли, — отмахнулся я.

— И почему вы так считаете? — оживился пристав.

— Приказчики в лавках — народец наблюдательный, — пояснил я. — Если узнаю, что Малецкий им приплачивал, чтобы они эту наблюдательность особо не проявляли при его заходах в лавку, не удивлюсь. Опять же, письмо с доносом написано двумя разными людьми, — ткнул я в бумагу.

— Да я поначалу и сам так думал, — похоже, настала очередь Елисеева опровергать мои доводы. — Только не сошлось ничего. И почерк не такой, что у одного, что у другого, и бумага обёрточная в лавке Эйнема не та...

— А у кого та? — спросил я.

— У всех остальных почти, — невесело усмехнулся Елисеев. — Почитай, вся торговая Москва для оборачивания покупок берёт бумагу с фабрики Долгогривова. Эйнем, кстати, тоже, только он другой сорт заказывает, подороже.

М-да, и тут мимо... Сам Малецкий мне, как говорили в моей прошлой жизни, до лампочки, но уверенность в том, что Бабуров как-то связан с его делами, никуда не девалась. Вообще, на предвидение это как-то не особо и походило, оно у меня проявляется обычно чётко, а тут... Но и простая логика вместе с жизненным опытом подсказывали — какую-никакую связь с делишками Малецкого Бабуров имел. Сколько раз вымогатель встречался со своими жертвами в лавке Эйнема, когда там служил Бабуров, теперь уже не установить, но не мог Бабуров оставаться на этот счёт в неведении, не мог. Да и то, что и Бабуров, и Малецкий имели отношение к доктору Ломскому, тоже никуда не денешь...

— А знаете что, Алексей Филиппович? — неожиданно повеселел Елисеев. — Давайте-ка я Лизунова снова допрошу, а? В свете, так сказать, неких вновь открывшихся обстоятельств? Вот и потрясу его на предмет того, платил Малецкий им с Бабуровым или нет!

Хм, а это, пожалуй, мысль! Вот только... Пришлось рассказать Елисееву про допрос Жангуловой и про то, чем для неё это закончилось, а заодно и напомнить, что мне в первую очередь требуется выяснить судьбу Бабурова. И если после допроса Лизунова с ним случится то же, что с Жангуловой, мне лично это создаст очередные затруднения. Да и не мне одному, если подумать.