Черный Маклер - Ольга Лаврова

— Та-ак…

Знаменский довольно долго ходил по тесному кабинету, а в голове наперегонки бежали мысли. Наконец остановился.

— Зиночка, вот ты красивая, умная женщина.

— Талантливый криминалист, — подсказала Кибрит.

— Нет, криминалистику побоку. Просто как женщина. По-твоему, что ею движет?

— Да ведь ты уже набит версиями.

— Выше головы.

— Что она любит Шутикова — есть?

— Есть.

— Что имеет зуб на мужа?

— Есть.

— Что ее кто-то принуждает, шантажирует!

— Есть. Все это и еще много чего.

— А нет ли такой версии, что у нее сложно и нестандартно и здесь, — притронулась Кибрит ко лбу, — и здесь, — указала на сердце. — Может быть, в ее жизни — мы не знаем почему — настал момент, когда она должна была сделать выбор?

Знаменский задумчиво почесал переносицу. На пьющих мужей жены заявляют. На тех, которые дерутся, гуляют. Но те, что воруют, тащат в дом и покупают жене, чего душа пожелает, — этим супружеский донос не грозит… если нет иной уважительной причины,

Томина не заметили, он громко кашлянул, возвещая о себе. Кибрит вздрогнула.

— Шурик, у тебя несносная привычка подкрадываться, как кошка.

— У Томина масса несносных привычек, но зато он принес вам в клювике преинтересную бумажку! Я посетил тещу Шахова — представился работником коммунального хозяйства — и получил от нее заявление о починке унитаза. Отпечатала собственноручно на машинке «Москва». Сравни с анонимками.

Кибрит внимательно прочла заявление.

— Та самая машинка!

— Но должен тебя разочаровать — теща немолода, маникюра не носит, волосы светлые с проседью.

— Шурик, под рубрикой «Коротко об интересном» — анонимки, судя по отпечаткам, писала Шахиня!

— Это ты вчера?! Зинаида, нет слов! Пожалуй ручку!.. Ну, теперь Паша ее прижмет!

Шай-бу! Шай-бу! Публика жаждет, а у нападающего ноги разъезжаются врозь. Не понимал Знаменский, как ему Шахиню прижимать и будет ли он прижимать…

В повестке проставлено 16 часов, сейчас без четверти. Он прослушивал запись своего разговора с тещей Шахова:

«Я — мать, считается, что мы всегда необъективны, но разве он — муж для порядочной женщины? Сколько раз я Леночке говорила… — пауза, сморкание. — Ему нужна не жена, а красивая витрина для бриллиантов. Но рано или поздно, если теперь вам не удастся, то потом его все равно посадят! Что ее ждет? Носить передачи в тюрьму? Ребенка нет, друзей растеряла…»

Монолог длился, женщина вспоминала детство дочери, юность. Знаменский выключил магнитофон, убрал его, присел на диван. Диван был наследием тяжкого прошлого; на нем ночевал кто-то, боявшийся не оказаться на месте, если сверху грянет телефонный звонок. По нормам нынешней меблировки диванов не полагалось, но Знаменский держался за свой упрямо — привык, хотя тот норовил кольнуть пружиной и не радовал взор.

Резкий короткий стук в дверь. Шахиня. Вошла без приглашения — собранная, жесткая, готовая к отпору. Увидя, что за столом следователя нет, замешкалась на пороге. Знаменский погасил в себе толчок встать и, когда она нашла его взглядом, остался в той же домашней позе на диване.

— Садитесь, Елена Романовна.

Та повернула стул, села лицом к нему. Знаменский молчал, и она молчала. Спустя минуты две — пауза уже давила — протянула повестку. Он долго изучал бланк. Отчасти намеренно затягивал молчание, чтобы сбить с нее боевой настрой, отчасти выверял мысленно первые фразы. Перед ним сидела загадка. С царственной осанкой и потаенным глубоким разладом в душе. С проколотыми мочками ушей без серег, с тонкими скульптурно-безупречными пальцами без колец. Все изъято, описано — либо припрятано.

«Ладно, сколько можно молчать».

— Вызвал я вас официально, но, думаю, лучше нам просто поговорить.

«Надо выбить ее из ощущения, что она пришла к человеку, справляющему должность. Пришла в милицию. Вся ее предшествующая жизнь создает инерцию, в силу которой милиция для нее враждебна».

— Я вот сидел и обдумывал, как похитрее построить допрос. Вот, думал я, придет женщина, мужа которой обвиняют в преступлениях. Как она к этому относится, я в точности не знаю. По некоторым признакам относится необычно.

В ответ ни звука, ни движения.

Первый практический учитель Знаменского на Петровке едва не угробил его. Допрашивать он умел, как никто. Опутывал человека паутиной тонкой и психологически продуманной лжи. Говорил о себе, увлекался, обещал что угодно за раскол. Он любил свою работу, отдавался ей со страстью, но считал, что здесь все способы хороши. Ему обычно все удавалось, люди принимали его актерство за чистую монету. Однажды его подследственный пытался покончить с собой во внутренней тюрьме и в прощальной записке написал: «Я виноват перед Родиной и перед Олегом Константиновичем». Ни больше ни меньше! Знаменский восхищался им, ненавидел его, тяжко выдирался из-под его влияния. Но заклинательный стиль и ритм речи, присущий ему, иногда использовал.

— Я предполагал поболтать с вами о разных пустяках. Предполагал еще раз расспросить, у кого были куплены какие-нибудь серьги и браслет. Я предполагал отвлечь ваше внимание ерундой. Начал бы, к примеру, допытываться, не встречается ли вам на улице старичок с собачкой и в серой шляпе…

Шахиня слушала внимательно, настороженно, пытаясь сообразить, к чему клонит следователь.

— Вы бы немножко устали, рассеялись. И тут я бы выложил перед вами три анонимных письма. Я бы выложил заключение экспертизы, что они отпечатаны на одной и той же машинке «Москва».

— Какие письма? — выдавила она из себя.

— Те самые, Елена Романовна. Потом мы бы вместе поехали и изъяли машинку. И отпереться было бы уже невозможно.

«Проняло или нет? Самообладание отличное: только крепче и крепче стискивает сумочку».

— Но ничего этого я делать не буду. Я говорил с вашей матерью и понял, что за письмами, которые вы послали, стоят сомнения, бессонные ночи, слезы. У меня рука не поднимается использовать ваше горе для достижения собственных целей.

«Сколько-нибудь я слукавил под Олега Константиновича или нет? Пожалуй, и нет. Ведь это я ей совершенно чужой и чуждый. Она же мне почти симпатична. Я знаю, как она выглядела девочкой, как улыбалась в шестнадцать лет, какая у нее была пышная коса. Мать хранит альбомы, лысоватую куклу с плоским носом, школьные тетради, исписанные ломким почерком, сочинение на тему «Мой идеал». Идеал грешил, конечно, красивостью, но отражал и юношескую мечтательность, и доброту.

Молчит. Что ж, помолчим. Тут требуется осторожность, а значит, время. Пусть соберется с мыслями. Пусть что-нибудь ответит. Ее ход».

Шахиня глубоко вздохнула и произнесла прерывисто:

— Сомневаюсь, что вы искренни… во всяком случае… не воображайте, что я старалась помочь правосудию, — на последнем слове она запнулась, как на неприятном. — Я забочусь единственно о себе!

«Да в чем же эта забота?»

— Но и о Шутикове тоже? — спросил Знаменский нащупывающе. — Не правда ли?

«Она не подтвердила, что болеет сердцем за Шутикова. Не было ей Шутикова жаль. Эту версию отбросим».

— В конце концов мы его найдем. Живого… или мертвого.

Шахиню передернуло, пальцы на сумочке побелели.

— Есть серьезные основания тревожиться за его жизнь?

— Да.

— Лучше бы вам все рассказать. Поверьте, станет легче.

— Легче?! У меня ложное, дикое положение… я не должна была писать… Надо было развестись — и все!

«Полно, кто же разводится с оборотистым мужем? Но она его не любит. Возможно, и не любила никогда. Материального изобилия оказалось мало для счастья, однако расставаться с ним тоже страшно».

Как бы откликаясь на мысль Знаменского, Шахиня свела брови:

— Снова в парикмахерскую? Не лучше ли быть женой расхитителя? О, я вполне могу быть женой расхитителя! Но я не могу жить с уб…

Часть слова произнесла, часть откусила. И снаружи огрызок, и во рту ворочается, мучает. У этой черты — амба, кончается ее выдержка.

Знаменский уже уверенно направлял беседу в нужное русло.

— Все равно, завершив следствие, я разрушу вашу прежнюю жизнь. Шахову не миновать возмездия. Но, Елена Романовна, когда-нибудь все кончается и начинается что-то другое. Вы молоды и нечто поняли о себе — вам не поздно начинать!

Она сглотнула, пытаясь избавиться от недосказанного слова, и усмехнулась горько.

— Да, начинать нелегко. Но после всего, что произошло, ведь и продолжать нелегко, — возразил он. — Вы вот боитесь парикмахерской. А вам не случалось жалеть о той девушке, что превратилась в Шахиню? Ручаюсь, парикмахерша была веселей.

«Гм… отдает резонерством, однако самое простое назидание сейчас сгодится. Тем более что исходит не от меня одного. Мои погоны удачнейшим образом прикрыты авторитетом матери, которая твердила о том же».