Многорукий бог Далайна. Свет в окошке - Святослав Логинов

— Мне это известно, — не отрываясь от своего занятия, ответил квакер. — Мне известно более того: дьявол не дремлет, и козни его простираются на весь вещный мир! Могущество князя тьмы велико, и многие прельстились его деньгами. Но эти же деньги доказывают, что сей мир также есть мир вещный, и люди, опрометчиво полагающие, будто сбросили с себя ветхого Адама, обмануты. Сюда принесли они свои грехи: алчбу и блуд, ложь и всякую скверну! Но близится час ярости господней! Покайтесь, покуда есть время, отриньте бесовский соблазн...

Илья Ильич развернулся и молча вышел. Он уже давно не спорил с проповедниками, особенно с нетерпимыми, поминающими ярость господню. «Учить глупца...» Что бы ни скрывалось за подслушанной фразой о развоплощении, квакер к этому стремится, веря, что настоящая жизнь ему только предстоит.

Во дворике было пусто и тихо. Похоже, что во всём постоялом дворе было сейчас всего четыре живые, а вернее, скончавшиеся души. Илья Ильич подошёл к калитке, открыл, выглянул наружу. Долина Лимбо простиралась перед ним. Нихиль, нихиль... ни бугорка, ни движеньица, никакого следа миллионов людей. Где здесь искать город? Вероятно, это можно сделать с помощью денег, вот только знать бы как. Зажать монеты в кулаке, пожелать... — и вновь потерять кучу мнемонов. Кажется, сегодня утром он крепко приблизил таинственное и неприятное развоплощение. Пожалуй, пока с экспериментами стоит погодить, тем более, как явствует из подслушанного разговора, Афанасий и вправду проникся к нему добрыми чувствами и собирается не грабить его немедля, а лишь слегка попользоваться чужим кошельком. Что ж, свой завтрак Афоня заслужил, а если расскажет что дельное, то и обед заслужит.

Илья Ильич прикрыл калитку и вернулся к дому. Оттуда, морщась и потирая лоб, выполз Афанасий.

— Ох, — сказал он, глядя измученным, но честным взором. — Ну и надрался я вчера! Ничего не помню, головка — бо-бо, денежки — тю-тю! Я хоть не хамил, вёл себя прилично?

— Вполне, — успокоил Илья Ильич.

— Это — куда ни шло. Но я больше не пью. Завязал и бутылку уйгуру отдал, пусть в уху понемногу доливает. Уйгур сегодня уху собрался творить, с налимьими печёнками.

— Вот что, — твёрдо сказал Илья Ильич. — Уха — это хорошо, но ты мне прежде объясни, прямо и без виляний, что здесь, собственно, происходит? Как люди живут, чем на жизнь зарабатывают. Мнемоны эти самые — откуда и зачем? Рассказывай всё, сразу и без подготовки.

— Как живут? — страдальчески переспросил Афанасий. — Сам видишь, как живут. Башка трещит с похмелья. Думаешь, покойнику и похмеляться не надо? А зарабатывать тебе рано, всё равно ты ничего не умеешь.

— Научусь.

— Кто бы возражал... Хочешь — пошли.

Они отправились в комнату Афанасия, точно такую же, как и та, в которой ночевал Илья Ильич, отгороженную лишь тонкой, для всякого звука проницаемой перегородкой.

— Садись, — Афанасий кивнул на кресло. — Лет-то тебе сколько?

— Восемьдесят четыре, — чётко выговорил Илья Ильич, ожидая, что сейчас Афоня, который, судя по дате его смерти, давно сотню разменял, заговорит о старости и заслуженном отдыхе. Однако Афоня лишь пробормотал: «Так-так...» — потёр измученную перепоем голову и приступил к делу:

— Для начала надо тебя подправить. Пожито у тебя хорошо, и в этом виде ты ни для какого дела не годишься. А что, ты и вправду профессором был?

— Не был я никаким профессором. Я инженером-строителем был. Дороги строил по всей стране.

— А мне с чего-то показалось, что ты профессор. Книги читаешь... Да... Дороги здесь строить, сам понимаешь, ни к чему. Тут и дома строить не больно нужно, а ежели кто вздумает новый особняк ставить или, скажем, жилой дом, то не к строителям обращается, а к архитекторам. И уж они к нему в очередь стоят. Иной сам готов приплатить, лишь бы ему позволили любимым делом заняться.

— Всё равно без строителей никак. Архитектор — само собой, инженер — само собой.

— Ты ещё каменщика припомни и печника, — саркастически заметил Афанасий. — Ты вон дубинку свою создал без дровосека и без лесопилки. Так и архитектор дом может сделать безо всяких каменщиков и кровельщиков; были бы деньги да голова на плечах.

— Как же тогда обычные люди на жизнь зарабатывают? Те, что не архитекторы?

— В том-то и дело, что никак. То есть исхитряются, конечно, но в основном — никак. Вот у тебя для начала деньжищ много, и всё за красивые глаза. С год, наверное, так будет, а потом — изволь пристроиться, раз ты не профессор... Впрочем, в этом я не помощник. Сыщиком ты, всяко дело, быть не сумеешь, тут талант нужен особый. Хотя без таланта у нас вообще пропадёшь: конкуренция огромная, а мест, сам понимаешь, маловато. Уйгур, думаешь, не талант? У него в начале века ресторан был китайский в Томске. На всю Сибирь гремел! А тут — харчевню едва содержать может. Три постояльца, так он и им рад. А как готовит, стервец! Чуешь запах? Отсюда шибает, и слюнки даже у меня текут, хотя после вчерашнего всякий аппетит отсутствует.

— Не чую, — сказал Илья Ильич. — У меня вообще с обонянием худо.

— Всегда было худо или только сейчас?

— Только последние двадцать лет, — усмехнулся Илья Ильич.

— Это поправимо. За деньги, конечно. Ты уже понял, что здесь всё за деньги, а так ничего не бывает?

— Я это семьдесят лет назад понял.

— Тем лучше. Но только учти, дела сейчас пойдут дорогие... Тебе много капиталу прибыло за вчерашний день?

— Представления не имею. А он что, прибывать должен?

— Слушай, — поинтересовался Афанасий, — а ты случаем не святой? Ты хоть пересчитал вчера, сколько у тебя монет в кошельке? Хотя бы мнемонов? На лямишки покуда можешь не размениваться.

— Нет, — признался Илья Ильич. — Мне как-то в голову не пришло.

— А я так каждый день пересчитываю — вдруг там шальная лямишка объявится? Впрочем, дело твоё. Ты, главное, меня слушай. Так вот, монетины у тебя в кошельке не простые, с ними всякие чудеса делать можно, а не только палки пилить и раешники устраивать. Можно, например, омолодиться. Душа прежняя останется, а тело, как у двадцатилетнего. Я-то омолаживаться не стал, мне сорок один был, когда меня шлёпнули, вот я таким и остался, возраст хороший. А тебе молодеть нужно, хоть это и дороговато. Можно и вовсе тело поменять, будешь как Иван Поддубный. Некоторые даже в баб превращаются, а иные бабы — в мужиков, извращенцы какие-то...

— Трансвестизм, — вставил умное слово Илья Ильич, — генетическая болезнь.

— Но ты-то у нас здоровый. Давай вот так: старцем восьмидесятилетним тебе ходить не с руки, но и в молокососа обращаться не советую.