Волшебство (сборник) - Наталия Солодкая

Тем временем в коридор на разведку вышла рослая соседка Мариша с намерением всё же как-нибудь удовлетворить своё любопытство. Увидев торчащие из-за вешалки одинокие детские коленки, Мариша подошла ближе. Девочка с голубым бантом подняла на неё полные слёз и отчаяния глаза.

– Таточка, да что же ты плачешь? – всплеснула своими большими руками Мариша. – Пойдем вместе посмотрим, кого там твои родители привезли.

И Мариша, решив по-видимому, что теперь у неё есть уважительная причина зайти в нашу квартиру, легонько притянула меня за руку к себе. Размазывая по лицу слёзы, я нехотя поплелась за ней следом.

– Вот, иду, а она сидит и слезами заливается, – предваряя вопросы, с ходу выпалила Мариша, пропуская меня в приоткрытую Бабушкой дверь и, как бы между прочим, протискиваясь сама.

Бабушка, и без того едва державшаяся на ногах от многочисленных волнений дня, в отчаянии обхватив голову, воскликнула:

– Батюшки мои! Да что же мы за басурманы такие! Натку-то совсем бросили! Поглядите только: вся ведь опухла плакавши, матушка-то моя!

И Бабушка, обхватив меня, залилась слезами, готовая сама совершить над собой расправу за допущение такого надругательства над несчастным ребёнком.

Родители кинулись теперь утешать уже и Бабушку, и внучку. А Марише только того и надо было: в тот же миг она была уже рядом с большим круглым столом, на который пока положили безмятежно спавшего виновника всех этих страстей.

– Ой, красивый-то какой! Да и на мальчика совсем не похож, нежный такой, прям как девочка! – протрубила Мариша.

– Марина, тише, мальчишко-то заикой сделаешь, – накинулась на неё Бабушка.

Всё внимание снова переключилось на таинственного пришельца, и что-то гаденькое, неприятное, заставлявшее ненавидеть того, кто был в свёртке, снова заползло в моё сердце. Мама обняла меня и сказала:

– Ну, что же ты, Наташенька, плачешь? Мы тебя по-прежнему любим и всегда будем любить. Но ты посмотри, какой он маленький. Он ничего не может сам и без нас просто погибнет. Разве тебе его не жалко?

И мама тихонько подтолкнула меня вперёд, к краю стола, где на развернутом пуховом одеяле спала кукла. Самая красивая из всех, что я видела. И она была живая.

Это было чудо из чудес! Из-под кружевного чепчика на фарфоровый лобик куклы спускался льняной завиток, а ярко-розовые крошечные губки то причмокивали, то вытягивались трубочкой, словно желая поцеловать всех, кто был рядом. Кукла спала, закинув к голове толстенькие ручки в перевязочках, и мне стало смешно, когда я разглядела, что обоими кулачками кукла показывает «фигушки». Мне до невозможности захотелось хоть чуть-чуть потрогать куклу, и я вопросительно посмотрела на Маму.

Мама улыбнулась и кивнула. Но в тот момент, когда я только было протянула руку, фарфоровое личико сморщилось в гримаске, кукла тихонько чихнула и открыла глаза.

Они были невообразимо чистого небесно-голубого цвета. Кукла немного покряхтела, почмокала губами, беспорядочно переводя взгляд, пока вдруг не остановила его на мне. А потом произошло невероятное: не отрывая от меня небесного взгляда, кукла приподняла один из кулачков с «фигушкой», как в приветствии, и улыбнулась во весь свой беззубый рот, словно говоря:

– Здравствуй! Это – я.

Стоявшие за моей спиной взрослые удивлённо ахнули.

– Кто ты? Откуда ты взялся? На каком севере ты был? На таком же, как и я? – эти и сотни других вопросов хотелось мне задать этому маленькому незнакомцу, который, ещё не получив от меня ничего, одарил меня самой доброй улыбкой на свете. Мне хотелось остаться с ним наедине, бережно потрогать его маленькие пальчики с крохотными ноготками и показать ему все мои сокровища: и райский луг с лиловыми колокольчиками и муравейником, и Волшебные Миры, куда можно улететь на одеяле из разноцветных клинышков, и серебряную лису, и лягушонка внутри белой лилии на поверхности чёрного озера, и наш с Бабушкой парк. Сколь о многом мне нужно ему рассказать! Но ведь он совсем маленький. И долго он будет таким?

– Это – твой братик, Саша. А звать мы его будем Саник, – услышала я голос Мамы. – Саник, – эхом, почти беззвучно прошептала я, завороженно глядя на маленького человечка.

Но Мариша, которая все ещё была здесь и колокольней возвышалась за моей спиной, всё это волшебство испортила, трубно пробасив:

– Ну, если он тебе не нужен, я могу забрать его себе. У родителей есть ты, а у меня никого нет, кроме дяди Вити.

Вздрогнув от неожиданности, я обернулась и недоумённо взглянула вначале на огромную Маришу, потом на вполне серьезных родителей. Родители молчали и почему-то не возражали Марише.

– Если они все молчат, значит, согласны, чтобы вот эта здоровенная Мариша своими огромными ручищами забрала маленького голубоглазого Саника, который только что так доверчиво мне улыбнулся? А как же наши Волшебные Миры и луг с лиловыми колокольчиками?

Кинув ещё раз взгляд на маленькое существо, от беззащитности которого невыносимо щемило где-то в самом центре груди, потом на великаншу Маришу, я почувствовала, как меня окатила волна незнакомого до сего момента чувства, в котором, как в коктейле, смешалось всё, что только могло вместиться в сердце пятилетнего человека. Ярость и жалость, ужас и нежность, любовь и ненависть, образовав гремучую смесь, взорвались оглушительными рыданиями, под аккомпанемент которых я набросилась на очумевшую от неожиданности Маришу, отчаянно колотя её кулаками, куда попало.

Бабушка, отвлёкшаяся было разобрать сумки, подлетела к Марише и вытолкала её восвояси со словами:

– Нету у тебя, Мариша, разуму.

И, повернувшись к родителям, бросила:

– Да и вы оба без соображенья!

Потом, подхватив рыдающую внучку на руки, Бабушка устремилась, словно в спасительное убежище, в другую комнату. Там, усадив свою Натку на колени, начала утешать, осыпая поцелуями и самыми ласковыми словами, которые могла только вспомнить. Она-то поняла, что на самом деле произошло. Бережно уложив в кровать, Волшебница перекрестила свалившуюся без сил и уснувшую прямо у неё на руках маленькую воительницу, самоотверженно бросившуюся на защиту нового жителя Маленького Рая и одержавшую сокрушительную победу в своей первой и самой тяжёлой битве: в сражении с самой собой.

Саник рос спокойным, милым и ласковым мальчиком, который смотрел на мир широко распахнутыми, добрыми голубыми глазами. Он очень любил покушать, и весь его облик излучал добродушие и умиротворенность, а обезоруживающая улыбка располагала к себе окружающих, будь то соседи, прохожие или пассажиры автобуса. Мама невольно способствовала этому, одевая Саника со свойственными ей фантазией и стремлением к нестандартности. Как-то она сшила Санику белую рубашку, стилизованную то ли под русский, то ли под украинский мужской народный костюм: с вышивкой на груди и цветным кушаком. А к рубашке – штанишки в тон вышивке, на голову – соломенный картуз с козырьком в тон штанишкам. Хлопец получился что надо. Саник, конечно, ничего в этом не смыслил, но пройти мимо такого кавалера было невозможно. С прогулки по городу в сопровождении приехавшего в отпуск Отца Саник вернулся, неся многочисленные «трофеи» – яблоки, шоколадки, петушков на палочке и конфеты, которыми его щедро угощали чужие дяди и тёти, очарованные обаянием и неотразимостью белокурого, пухленького Ивана-царевича.

Как-то Мама со мной и Саником приехала на лето к Отцу, служба которого всё еще проходила вдалеке от дома. Мы жили в поделённом между четырьмя семьями деревянном доме. На нашей половине жила семья местного парикмахера, у которого был шкодливый, конопатый сын Генка – мой ровесник, и кареглазая дочка Люба двенадцати лет, обещавшая стать красавицей. Наша семья подружилась с соседями, и вся прилегающая к дому территория с сараями, поленницами дров, огородом и потрясающим цветником с волшебными георгинами стала нашей игровой площадкой.

Люба на правах старшей присматривала за «мелкотой», и особенно за Саником, который уже научился уверенно ходить, и за ним был нужен глаз да глаз. Территория вокруг дома была обнесена реечным заборчиком около полутора метров высотой, и калитка запиралась тугой вертушкой. До деревянной вертушки калитки Саник уж никак не мог дотянуться, так что пропасть с территории теоретически не мог. Это позволяло немного расслабиться и Маме, и Любе.

В один августовский жаркий день Мама, накрыв коляску марлей от мух, уложила Саника спать голышом, чтобы тельце подышало. Мы с Любой, свободные от волонтерских обязанностей, пошли погулять, а Мама занялась какими-то делами во дворе. Саник же, тем временем, проснулся. В комнате никого не было, дверь на улицу из-за жары была открыта, призывно маня на волю. Саник сполз с коляски, забрался на диван и как-то достал висевший на крючке соломенный картуз с матерчатым козырьком, нахлобучив его на голову. Затем, дотянувшись до кружки, опрокинул её и воткнул в рот выкатившуюся из кружки пустышку. Хоть и без штанов, но всё же в «шляпе», Саник вышел в большой мир.