Рука Кассандры (Сборник с иллюстрациями) - Зиновий Юрьев

Входя в комнату, гости бросали быстрые оценивающие взгляды на стол, в центре которого под охраной двух бутылок «Столичной» стоял знаменитый винегрет. Затем они украдкой осматривали троянца. Большинство улыбалось: и стол и троянец были вполне на уровне.

— За стол! — скомандовала Машенька.

Раздался дружный грохот стульев, и гости быстро разоружили охрану винегрета, поплыла из рук в руки хлебница и кто-то крикнул:

— Сергей Иосифович, тост!

— Я сегодня не в ударе, — вяло трепыхнулся Флавников, зная, что тост все равно сказать придется.

— Просим, просим, — бубнил график Чукча, а Доротея Шпалик грозно направила на историка мундштук с дымящейся сигаретой.

— Сдаюсь, — сказал Сергей Иосифович, поднял глаза к потолку, словно искал на нем мыслей и вдохновения. — Друзья, сегодня у нас не совсем обычный вечер. Ведь за последние три тысячи лет вряд ли кому-нибудь приходилось сидеть за одним столом с живым троянцем, тем более с таким милым выходцем из другой эры, как наш Абнеос — этот ходячий источник тем для кандидатских и даже докторских диссертаций. А ведь Абнеос был в свое время, — Флавников тонко улыбнулся, — я говорю — в свое время, всего лишь шорником. Итак, выпьем за шорников, консультирующих докторов наук!

Машенька Тиберман тем временем уже окончательно вошла в роль переводчика и все время шептала что-то в ухо Абнеосу, отчего у того округлялись глаза и поднимались брови.

— Боже, сколько необыкновенных вещей, должно быть, знает этот мужчина.

— Доротея Шпалик вынула изо рта мундштук, выпила рюмку водки и снова затянулась сигаретой.

— О нем нужно будет написать песню, — крякнув после стопки, сказал поэт-песенник Иван Гладиолус и тихо стал напевать: — Полюбила я тро-ян-ца, а за что и не пой-му-у…

— Пусть говорит Абнеос, — решительно потребовал график Чукча. — Пусть расскажет про ахиллесову пяту.

— Боже, как это необыкновенно, — взвизгнула Доротея Шпалик, — сидеть и смотреть на друга Гомера и слушать его рассказы.

— Доротея, дорогая, — пробормотал Флавников, — их отделяло по меньшей мере лет четыреста. С таким же успехом вас можно считать подругой Христофора Колумба.

— Ах, Сергей Иосифович, почему вы всегда любите говорить мне колкости?

— Потому что я с детства мечтал переводить с румынского и вы перебежали мне дорогу.

— Пусть Абнеос говорит, хватит трепаться, — снова потребовал график Чукча. — А то…

Что «то» — он не сказал, а отправил в рот такую порцию винегрета, что глаза у него округлились от изумления.

Над столом плавало облако дыма. Оно начиналось с мундштука Доротеи Шпалик, и казалось, что она надувает огромный голубоватый шарик. Стук ножей стал медленно утихать, зато говорили теперь гости все громче и громче.

— Вот вы говорите Троя, — скромно сказал внештатный журналист Волотовский, — а я недавно вернулся из Новой Зеландии с лыжного чемпионата и, представляете, купил в Веллингтоне японскую авторучку, которая может писать под водой. Это очень удобно.

— Под водой — это хорошо, — с тихой грустью вздохнул Флавников, — это даже очень удобно. Я, признаться, с детства чувствовал острую потребность писать под водой.

– «Вода, вода, кругом вода…» — пропел Иван Гладиолус. — Как здорово схвачено, классика. Троя, Троя, кругом Троя… Нет, ударение не то…

— Машенька, ты представляешь, — крикнула Доротея Шпалик, — вчера я видела на одной даме кирзовые сапоги!..

— Пусть говорит Абнеос, — тихо сказал график Чукча и вдруг почему-то заплакал.

— …В каракулевом манто и кирзовых сапогах. Представляешь? Как ты думаешь, это парижское или идет из Лондона?

— В Хельсинки во время турнира сильнейших собирателей шампиньонов это, между прочим, изумительный спорт, — скромно рассказывал Волотовский, — я купил поразительные чилийские лезвия для бритья. У меня тут инструкция. Сергей Иосифович, не могли бы вы перевести, а то они что-то не бреют. Наверное, я вставляю их не той стороной.

— Господь с вами, дорогой мой. Это же машинка для чистки картофеля…

Абнеос сидел оглушенный и притихший. Голова у него слегка кружилась, и он крепко держал Машеньку за руку, словно ребенок мать. «О боги, боги, — думал он, — что только не пошлете вы нам, жалким смертным, каких только козней не придумаете у себя на своем сверкающем Олимпе!»

С того самого мгновения, когда он увидел себя в незнакомой комнате в окружении людей, которых он принял за души умерших, он никак не мог прийти в себя. Способность удивляться он потерял почти моментально, ибо начисто израсходовал свой запас эмоций. Единственное, что связывало его с окружающим миром, была эта девушка, что сидела рядом с ним. Рука ее была теплой и нежной, и, когда он держал ее, ему становилось как-то покойнее, и он чувствовал себя не то чтобы увереннее, но не таким маленьким, жалким и заброшенным. Ведь все, что бы он ни делал в эти сумбурные приснившиеся дни, не имело ничего общего с обычной его жизнью. Уважительный тон, каким с ним разговаривали, будто с базилевсом, был странен. Скорость, с которой они носились на каких-то металлических чудовищах, даже не пугала, поскольку была за гранью мыслимого. Необыкновенная чистота и отсутствие привычных запахов давали ему ощущение какого-то затяжного сна. Странный мир, странный. И лишь эта теплая мягкая женская рука была знакомой. И Абнеос чувствовал, что это не просто рука, а как бы ниточка, связывающая его с новой действительностью. «Ма-ша», - произнес он про себя. Само слово было теплым, мягким и приятным на вкус, словно лепешки с медом. И смотрела она на него не так, как жена, которая с утра до вечера скрипела: «Абнеос, сходи, Абнеос, принеси, Абнеос, у Рипея жена новый хитон купила, а ты… У, посланница Аида…».

— Абнеос, — прошептала Маша, — как ты сейчас себя чувствуешь?

— Не знаю, — так же тихо ответил ей троянец. — Покровительница Трои богиня Афродита, наверное, похожа на тебя. И мне грустно, тепло на сердце и немножко страшно.

— Я не богиня. И никто меня даже в шутку не называл Афродитой, потому что я некрасивая. Я всегда знала, что нехороша собой, только одна мама думает наоборот.

— Твоя мать мудра, как Афина Паллада, — торжественно сказал Абнеос. — Я хотел бы обладать половиной ее мудрости.

— Не шути так, Абнеос, ты делаешь мне больно.

— Я? Тебе делать больно? Это ты смеешься надо мной, бедным шорником, чья мастерская у Скейских ворот. Ты, всесильная и мудрая, ты смеешься надо мной.

— Спасибо, Абнеос, ты не представляешь, как мне хорошо с тобой. У тебя такие сильные руки, и кожа на них твердая и мозолистая…