Гьяк - Димосфенис Папамаркос

все ему рассказал, но как бы там ни было, он этому особого значения не придал. Василису он крестным отцом приходился. Он и обязан был его поддерживать. О чем уж там они говорили, этого даже мать моя не знала, но тот ни за что передумать не хотел. Тогда начали строить церкву святой Параскевы, а одним из старост был дядя Тулы, ну, тот, что его гонял. Кто уж ему об этом сказал, я знать не знаю, мать моя говорит, что отец, мол, клялся, что от него никто и слова не слышал. Устроил там Василис засаду и сидел сторожил, а как увидел однажды утром, что рабочие идут к церкви, он к ним и подошел. Она тогда еще недостроенная была, только стены и были. Идет он, значится, оружие вперед выставил и кричит, чтоб все в сторонку отошли, чтоб остался только дядька. Сказал ему на колени встать, а тот даже и не подумал бежать, потому как если бы он из окна скаканул, то спасся бы. Василис, вишь, в армию-то не ходил и целиться ни хрена не умел. Он ему ружье к груди приставил и выстрелил. По-другому он и не смог бы.

Как он его убил, так снова пропал на пару-тройку месяцев, так что все думали, что раз уж он отомстил, так он собрался и ушел подальше. Но вот однажды он взял да и появился, словно из-под земли вырос – встал прямо перед отцом в его загоне. С бородой, весь обросший, патронташ крест-накрест на груди. И были у него, значится, два ножа больших вот так вот за пояс заткнуты. Говорит он отцу моему: дядя Такис, дай мне того, дай мне сего, а как только отец сказал ему, что же тот такое натворил, он и звука не проронил, как будто стыдно ему было, только взял свой мешок и ушел, так ни слова и не сказал. С тех пор слышали люди, что он и к другим ходил, просил кое-что, иногда по-хорошему, иногда по-плохому, то барашка, то хлеба поесть, потому как ежели ты там был, что же ответишь ему, мол, не дам? Он же с оружием приходил и говорил: мне нужно то да се.

Через некоторое время стало известно, что это он был местным разбойником, приехал жандарм в деревню и начал вести расследование. Взяли всех пастухов, допросили по очереди, где были какие укрытия, но так ничего и не добились, так что сменили они пластинку, и как только разузнали, кто ему родней приходится, пришли они как-то вечером и к нам домой и забрали отца на допрос. И отвели его вот туда, за церковь святого Константина, и всю ночь его там били, чтобы он признался. Они слышали, что мой отец давал ему еды, так что думали, что он же его и прячет. А поскольку он не говорил, потому что и не знал ничего толком, они и продолжали его бить, чтоб признался, пока он сознание не потерял, а затем бросили, как собаку, на улице. Ну, после этого уж он, как оклемался, стал другим человеком. Совсем как старик, ни говорить больше не мог, ни ходить не мог без палочки. Я-то помню, каким мой отец был. Но одно плечо он сажал мою сестру Лиену, на другое – два мешка грузил и шел на мельницу в Ларимнас, чтоб муки смолоть. Вот такой здоровяк был. Но с тех пор он уж стал развалюхой. Эти люди пошли, схватили и Коцоса, брата моего. Они его там вот нашли, за святым Афанасием, но тот, вишь, сопротивляться им стал, сила у него в руках большая была, так что они его и оставили в покое.

Потом уж, значится, уж после того, как жандармы приходили и всех перебаламутили, больше дурного сделали, нежели хорошего; игумен тутошний, из монастыря, взял и попросил двоюродного брата матери Василиса помочь ему, позвать разбойника, чтобы тот зашел как-нибудь вечером к нему поговорить. Так оно и случилось, пришел Василис с дядей к игумену поговорить, и игумен-то ему и сказал: Василис, ты же еще парень молодой, не ломай себе жизнь из-за одного проступка, посмотри, лучше тебе пойди сдаться, а я замолвлю за тебя пару добрых слов, чтоб смягчить наказание. Ты пока еще не очень много успел натворить, даже если тебя в тюрьму и посадят, то вскорости выпустят. И Василис, говорят, стал думать, потому как слышал всякое о разных там делах и начал уже бояться. Но тут влез его дядя и сказал, мол, было у нас говно с одной стороны, и сделал вот так вот рукой, будто одну щеку утирает сперва, а потом другую, что ж, у нас теперь с другой стороны будет? Ну, то есть будто хотел сказать, что мы стыда натерпелись, когда ты в горы подался, а теперь еще терпеть от того, что ты сдашься? И Василис это близко к сердцу принял, потому как он детина был хоть куда, да еще дерзкий такой, и стыдно ему стало от дядиных слов, и говорит он: не буду сдаваться. Потом уж жандармы издали приказ, объявили его в розыск, и так он потихоньку понял, что, если бы остался в этих краях, его бы схватили, так что пошел он за гору, в сторону Коккино. И там-то он нашел однажды двух братьев, пастухов. Они со страху помогли ему, собрали поесть, выпить, но, видно, что-то в вино ему подсыпали, так что он уснул мертвецким сном. А покуда он спал, они ему голову камнем размозжили. Награды они, говорят, никакой не получили, потому как были не из нашенских, чужие, из Фессалии. Сбросили его в сторону и пошли к жандармам, рассказали им, что и как, мол, испугались мы этого вора и порешили его, а начальник-то, хитрец, и говорит им: вот и хорошо, оставьте его, я сам обо всем позабочусь. И в итоге орден-то он сам и получил.

Как только я все это выслушал, аж взвился от гнева. Говорю матери, я это так не оставлю. У меня и брата убили, и отца покалечили, кто-то дорого за это заплатит! Мать повисла на мне. Говорит, мальчик мой, богом тебя заклинаю, не надо впутываться еще и тебе, с нами уже и так беда приключилась, как бы не было еще одной. Я на войне тебя не потеряла, неужто мне, бедной, придется здесь тебя потерять? Но я и слышать ничего не хотел, да еще мой брат, Коцос, меня подстрекал, все говорил мне: знаю я, кто сказал