Ночь музеев - Ислам Ибрагимович Ибрагимов

Он спал очень дурно и в конце концов, ближе к вечеру, он проснулся в не менее плачевном расположении духа чем до этого. Голова кружилась, глаза болели и слезились, нос шмыгал, кости болели, зубы ныли. Владислав Романович снова сел на кровать и свесил ноги. Теперь он вопрошал самого себя и вопрос, который он задал себе, был по-своему ужасен. «Стоит ли проживать сегодняшний день? Стоит ли проживать оставшуюся жизнь?» – Настолько глубоко в нем засела та боль, которая продолжала осаждать его со всех сторон, что у него не оставалось иного выбора кроме как прийти к столь страшному заключению, но вопрос не всегда имеет ответа, не всегда может привести к действию, но тем не менее, когда вопрос задан и сформулирован, он имеет право тяготить душу вопрошающего до тех пор пока он не будет полностью разрешен.

Внезапно в дверь постучались.

– Владислав Романович просыпайтесь, здесь ваш батенька приехал, поднимается, сейчас уже будет здесь, одевайтесь скорее, просыпайтесь голубчик и отоприте дверь… а я пойду к сапожнику, поэтому не смогу вашему благороднейшему батеньке дверь отпереть, итак, опаздываем. Просыпайтесь скорее… ну, а я пошла. – То была Марья Вадимовна.

Владислава Романовича словно облили холодной водой. Он незамедлительно, даже судорожно вскочил с кровати как проспавший все занятия школьник и начал искать рубашку в комоде, да забыл напрочь в котором ящике лежат рубашки. Таким образом, методом проб и ошибок он перебрал каждый из них и, как назло, оказалось, что в самом нижнем ящике и находились все его рубашки, не поглаженные и кое-как уложенные в одну кучу, из которой он выбрал одну единственную какую и счел подходящей. Дрожащими пальцами он еле как застегнул пуговицы, затем то садился на кровать, то вставал, не находя себе места пока не услышал громкие сапоги Романа Федоровича надвигающиеся и приближающиеся прямо к его двери. Тогда уж он встал и не дожидаясь отпер дверь минуя тем самым тяжелую минуту затишья, которая непременно бы образовалась после стука Романа Федоровича в эту дверь так как он никогда не позволил бы себе войти без стука даже к собственному сыну.

Роман Федорович глянул сыну в глаза со всем равнодушием, на которое был способен. Он молча вошел в комнатку держа сложенные за спиной руки. Он даже не стал снимать свое громоздкое пальто и не садился в кресло, а напротив, стал ходить по комнате с опущенной головою меряя комнату своими шагами.

– Ну, здравствуй сын. – сказал он грубым голосом пока Владислав Романович закрывал дверь.

– Здравствуй… папа. – Владислав Романович, услышав свой изменившийся голос откашлялся, но это все равно нисколько ему не помогло. Он пребывал в нерешительности, беспамятстве, еще не совсем отошел ото сна и теперь ко всему прочему, его голос изменил ему в столь трепетную и возможно очень важную минуту, от которой, Владислав Романович ожидал только наихудшего, ведь отец последние годы отожествлялся в его уме обыкновенно как причина многих его страданий.

– Послушай сын, ты провел очень много времени занимаясь всяким вздором, а я, о чем ты прекрасно знаешь не приемлю никакого писательства, для меня это равно безделию оправданному деньгами, но пусть так… знавал я одного писателя, я тебе уже говорил о нем давеча Гвоздев Михаил Анатольевич, помнишь, как он скончался? С бедностью и позором. Мне осточертело гнаться за тобой и предлагать тебе место, о котором грезит чуть ли не каждый второй. Не хочешь работать? Ну и Бог с тобой. Хочешь жить как свинья и прощелыга пожалуйста. Только за свой счет. Я уже сказал об этом Борису, никаких больше подачек, никакой милостыни. Сам прибежишь к нам как миленький. По-твоему, это слишком жестоко сын? Может я к тебе несправедлив? Вот что я тебе скажу, мне надоело краснеть, когда меня спрашивают про тебя. Ты заставляешь меня прибегать к тому, что мне ненавистно – ко лжи. А мать твоя? Бедная женщина! Она уже и думать про тебя не может, до того ты ее огорчаешь своим несносным поведением. Может мы чего-то тебе не дали в детстве? В этом я сомневаюсь. Ты был одет, образован и вскормлен как полагается. Честно признаться мне тебя не понять, мне неясно ради чего ты так с нами поступаешь? По какому это праву? Разве мы вырастили тебя, накормили и одели только для того, чтобы ты стал причиной нашего несчастья? Ни за что! Я бы с радостью отказался бы от тебя, но мне противна мысль что однажды и про тебя напишут то же что и про этого Гвоздева. Я иду на такие меры только чтобы вразумить тебя и, если понадобится сделаю все возможное чтобы ты наконец образумился. У всех семьи, дети, служба, но один ты у нас такой вот человек, особенный, горделивый. Неужто ты думал, что мы здесь только и занимаемся как своим счастьем? Счастье в повиновении друг ты мой. Я ведь в твои годы уже вас воспитывал с Бориской, да за имением присматривал пока не продал его из-за убытков… да не об этом речь. В общем ни копейки больше не получишь, хочешь жить как человек тогда работай, к нам можешь даже не являться без этого, прогоним к чертовой матери. Мне такой сын не нужен, бездельников и без того хватает. Я все сказал, запри за мной дверь.

Пока Роман Федорович неустанно шагал по комнате и проговаривал свой монолог, который вобрал в себя всю обиду и злость, скопившуюся на сына и в один момент обрушившуюся на него, все это время Владислав Романович стоял у комода и внимательно слушал отца так, словно пытался вслушаться в приговор, объявляемый ему самим судьей. Стоило-ли упоминать что от беспощадных слов отца у Владислава Романовича онемели ноги, и он вовсе не мог пошевелиться и уж тем более закрыть за ним дверь. Тон отца, его руки, сложенные за спиной, шаги, терзающие пол, взгляд, который коснулся его лишь однажды – при входе в квартиру – все это имело чрезвычайное, губительное воздействие на Владислава Романовича. Чувства, которыми человек обычно руководствуется в одночасье способны погубить своего обладателя.

Бывают минуты, когда впечатление затмевает собой всякую мысль и любое слово повергая человека в безмолвие. То же стало и с Владиславом Романовичем. Он чувствовал себя разбитым, покинутым и одиноким. Нет ничего хуже того осознания которое внедряет одну безобидную на первый взгляд мысль, в последствии выросшую до неимоверного размера, до тех пор, пока она не поглотит, не уничтожит собою все что было в сознании