Я сделал выбор (Записки курсанта школы милиции) - Евгений Березиков

— Да, пожалуй, ты прав, Борис, — ответил я.

— Сколько ненужных, вредных вещей создает себе человек, — задумчиво произнес высокий, смуглолицый, с редкими зубами юноша по имени Рустам. — Вот здесь лежит финский нож, изготовленный какой-то искусной рукой. А рядом этикетка: «Холодное оружие, изъятое у преступника...» — продолжал он говорить глухо, с печалью, как бы скорбя о тех, кому были нанесены раны этим ножом.

Слушая этого парня, я тоже невольно задумался: «А зачем это делает человек? Ради чего совершается преступление? Человек порою становится жертвой буквально из-за ломаного гроша, которым затем поживится преступник, из-за справедливого слова, сказанного прямо в глаза хулигану. В данном случае все уже позади: нож — под стеклом в музее, преступник отбывает наказание, у человека зажила его рана, но остается рана, нанесенная обществу, морали».

Ребята молча рассматривали экспонаты. Каждый думал о своем...

— Да, это далеко не музей изобразительных искусств, — прервал молчание Борис. — Но между тем, посетить его не мешало бы каждому. Я раньше посещал музеи, наслаждаясь величием творений искусства, созданных человеком. Теперь я попал в музей, где собрано все то, чем разрушает человек. — И он, окинув взглядом зал музея, продолжал: — Человек — созидатель! Человек — разрушитель! Оба они находились во чреве матери, питались грудным молоком, сделали свой первый шаг по земле, взяли в руки по букварю. Но что их затем разделило?! Что заставило одного из них стать преступником?

— Боря, что это ты ударился в рассуждения? — остановил его румяный парнишка, что играл в этот вечер на рояле, — пусть этим занимаются психологи, антропологи и еще, я не знаю кто там... юристы, — и он кивнул в мою сторону.

Глаза у говорившего были такие спокойные и томные, как будто он только что выпил кружку парного молока и собирался лечь отдохнуть. — Наше дело — крути музыку, — заключил он.

— Нет, Юрчик, — обратился Борис к говорившему, — это дело не только психологов и юристов, как ты говоришь. Это дело каждого человека. Я держу смычок в руках, но я играю не только для себя, а для человека; солдат стоит на посту, охраняя не себя, а тебя и меня — всех нас. — Борис говорил, а взгляд его выражал глубокое волнение.

Рустама заинтересовала старая телогрейка, к которой булавочкой был приколот замызганный клочок бумажки. Рустам рассмеялся.

— Что тут тебя развеселило? — спросил его Борис.

— Бывают же чудаки! — сквозь смех говорил Рустам. — Вот эту телогрейку бросил в магазине воришка, когда переодевался во все новое. А в кармане осталась «визитная карточка», — и он показал на приколотый к телогрейке обыкновенный почтовый конверт, на котором был адрес с указанием улицы и фамилии ее владельца.

Мы тоже от души посмеялись над неосмотрительностью преступника, вот уж где, поистине, подтверждался тезис криминалистов: «Мир материален и совершить в нем преступление, не оставив следа, нельзя!»

В этом я уже успел убедиться за свою короткую курсантскую жизнь, хотя не на собственном опыте, а на большом практическом материале милицейской службы.

Органами раскрываются такие преступления, которые на первых порах кажутся безнадежными, «даже нет никакой зацепки», как говорят на профессиональном языке работники уголовного розыска.

В музее внимание всех посетителей всегда привлекал макет глинобитного домика в разрезе. Он манил к себе поразительным сходством с теми глинобитными домиками, которые можно встретить в каждом городе и кишлаке Узбекистана. Мастерски сделан дворик, обнесенный глиняным дувалом: айван, навесы из виноградных лоз, плоская камышовая крыша сверху засыпана землей и помазана глиной. Такие крыши в жарких краях обычно хорошо предохраняют летом от зноя, зимой — от стужи.

Глядя на этот домик, хотелось спросить: «Зачем он здесь? Что общего между музеем, где собраны обрезы, кастеты, замысловатые замки вскрытых сейфов, и этой мазанкой?»

Но макет мазанки попал сюда не случайно. Он был копией домика, стоявшего когда-то на одной из улочек Ташкента.

В этом глинобитном домике было совершено чудовищное преступление — в одну ночь убито четыре человека. Погибла сразу вся семья Ваниных: муж, жена, ребенок, старуха-мать. На разрезе макета показаны комнаты и кровати с кровавыми лужами.

Преступник скрылся, не оставив никакого следа, разве что семь гильз от пистолета ТТ, которые он разрядил, совершив свое бесчеловечное преступление. Поиски преступника усугубились тем, что в течение трех дней никто не знал о трагедии семьи Ваниных. Пришедшая к ним за солью соседка, не достучавшись, позвала людей, и те, взломав дверь, обнаружили мертвой всю семью. Приехавшим по вызову оперработникам никто не смог ничего рассказать. Семья как семья. Сам Петр Ванин — майор пограничной службы, за неделю до гибели приехал в отпуск с пограничной заставы. Жена с матерью и ребенком жили здесь. Жили мирно, ни с кем не ссорились, посторонних людей у них никто не видел.

... Никаких следов борьбы, четыре трупа и семь гильз — вот и все, что записано в протоколе осмотра места происшествия. Такое доселе невиданное преступление заставило ужаснуться даже видавших виды работников уголовного розыска.

Розыскная собака за давностью времени не взяла след. Оставалось лишь одно: все те же семь пустых, закопченных пороховыми газами гильз от пистолета ТТ. Начались поиски. Длительное время они были безуспешными. Казалось, что тайна совершенно канула в Лету и разрешить ее уже невозможно никакими путями.

Какие только не строились на этот счет версии. Комитет государственной безопасности отрабатывал версию убийства Ванина диверсантами. Милиция — грабителями. Но развязка была неожиданной и поразила всех не менее, чем само преступление.

Я поведал своим спутникам эту историю, такой, какой ее слышал сам от работников милиции.

Я рассказывал, а на меня со стендов с укоризной смотрели лица-маски. Они как бы упрекали меня: «Зачем ты этим молодым людям, почти еще детям, рассказываешь эту грустную историю всей глубины человеческого падения?». И, действительно, зачем я это сделал? Ребята стояли понурые. И молча, не отрываясь, смотрели на макет мазанки.

Ребята выходили из музея задумчивыми, даже несколько подавленными, и мне стало как-то неловко. Приглашая их в музей, я хотел отблагодарить их за доброе дело, доставить удовольствие. Но мир преступности и его экспонаты — это безрадостное зрелище.

Глава двенадцатая

Этот вечер для нас был необычным. Во дворе у подъезда горели лампы дневного света, отнимая у темноты серые стены нашего здания. В этот момент оно казалось величавым дворцом, глядящим на мир десятками бездонных, залитых ярким электрическим светом окон. В парадном убранстве актовый зал. В коридоре царит оживление. У всех улыбки. На мундирах, переливаясь, горят начищенные до блеска пуговицы. То тут, то там мимо синих мундиров стайками проплывают девчата, внося какое-то особое оживление в строгую курсантскую жизнь.

Борис сдержал свое слово, пришел на наш вечер с группой студентов консерватории. Я их встретил около проходной. Здесь были виолончель и контрабас, альт и десятка полтора скрипок — в общем, целый симфонический оркестр, то, о чем просил Мирный. Увидев нас, он как-то недоверчиво посмотрел на моих спутников, притихших в необычной обстановке. Но вся эта неловкость исчезла сразу же, когда в зале полилась, как тонкая серебристая струйка воды, музыка. Мгновенье, другое — и эта струйка, уже нарастая, превратилась в горный поток, весь в белых водяных брызгах, бьющийся и ревущий среди скал. Но вот последний раз взмахнул волшебной палочкой дирижер — и нет уже водопада. Грянул гром аплодисментов.

Я сидел, и все во мне пело, ничего в этот момент для меня не существовало, была только музыка и ее прекрасный мир. «Как хорошо жить на свете, — думал я, — как хорошо, что есть музыка, этот изумительный эликсир жизни, созданный чувствами и умом человека».

В зале полумрак. Тишина. Со сцены снова льется музыка. Одно произведение сменяет другое.

— Чайковский. Пятая симфония, — раздается громкий голос ведущего. Затем на сцену выходит Борис, — затянутый во фрак, он кажется еще стройнее, — и мягким приятным голосом поясняет, как рождалось это произведение, говорит о чудесной музыке Чайковского.

Слушая музыку, я посмотрел в зал. Ребята сидели как завороженные: сосредоточенный Вадим, удивленный Степан, мягкий и спокойный Толик. Они так же, как и я, не все понимают в музыке, но слушают ее с большим наслаждением.

Но вот я увидел скучающее лицо и перекошенный от зевоты рот. Это Захар. Перехватив мой взгляд, он сказал:

— Тоже мне, нашли, чем время занимать. Это твоя идея, Яхонт? Лучше бы кино показали, а то скрипят на разные лады, культуру наводят. Мозги плавятся. — Захар еще хотел что-то добавить, но его шепот потонул в громе оваций.