Век наивности - Эдит Уортон

Но глупость спасает своих детей так же часто, как мудрость — своих, и спустя два года после свадьбы юной миссис Бофорт все признали, что у нее самый изысканный дом в Нью-Йорке. Никто не понимал, как совершилось это чудо. Она была ленивой, бездеятельной, злые языки даже называли ее тупицей, и тем не менее разодетая как идол, увешанная жемчугами, с каждым годом все более молодая, белокурая и прекрасная, она царствовала в массивном коричневом бофортовском дворце и, даже не шевельнув унизанным кольцами мизинчиком, собирала вокруг себя весь свет. Знающие люди утверждали, будто Бофорт сам муштрует слуг, учит повара готовить новые блюда, объясняет садовникам, какие цветы выращивать в теплицах для украшения обеденного стола и гостиных, варит послеобеденный пунш и диктует жене записочки к ее подругам. Если так, то все это совершалось за закрытыми дверями, а к гостям выходил гостеприимный беззаботный миллионер, который появлялся в своей собственной гостиной с небрежным видом гостя и говорил: «Вы не находите, что у моей жены изумительные глоксинии? Знаете, она выписывает их из лондонского ботанического сада Кью».

По общему мнению, секрет мистера Бофорта заключался в том, что он, не моргнув глазом, умел выпутаться из любой переделки. Можно было сколько угодно шушукаться насчет того, как международный банк, в котором он служил, «помог» ему покинуть Англию, — он игнорировал этот слух подобно всем остальным и, хотя совесть делового Нью-Йорка была ничуть не менее чувствительной, чем его нравственные принципы, всегда выходил сухим из воды, меж тем как весь Нью-Йорк не выходил из его гостиных, и уже свыше двадцати лет люди говорили: «мы едем к Бофортам» так же безмятежно, как если бы речь шла о миссис Мэнсон Минготт, да к тому же еще с приятной уверенностью, что там их ждут жареная утка и тончайшие выдержанные вина, а не теплая «вдова Клико»[20] урожая неизвестно какого года и разогретые крокеты из Филадельфии.

Итак, миссис Бофорт, по обыкновению, появилась в своей ложе как раз перед арией с драгоценностями, а когда она в конце третьего действия, опять-таки по обыкновению, встала, накинула на свои прекрасные плечи манто и исчезла, Нью-Йорк уже знал, что бал начнется через полчаса.

Ньюйоркцы чрезвычайно гордились бофортовским домом и любили показывать его иностранцам, особенно в день ежегодного бала. Бофорты одни из первых в городе приобрели красный бархатный ковер, который их собственные лакеи расстилали на ступенях под их собственным тентом, тогда как все прочие довольствовались взятыми напрокат коврами и стульями и ужином из ресторана. Они также ввели правило, чтобы дамы снимали манто в передней, а не тащили их наверх в спальню хозяйки и не грели щипцы для завивки волос на газовой горелке; Бофорт будто бы даже как-то высказался в том духе, что, насколько он понимает, все подруги его жены держат служанок, которые перед отъездом из дому заботятся об их coiffures.[21]

В этом доме, возведенном по смелому плану, гостю не приходилось протискиваться в бальную залу сквозь узкий коридор (как у Чиверсов); он торжественно следовал по анфиладе гостиных (цвета морской волны, алой розы и bouton d'or[22]) и еще издали видел, как на полированном паркете отражаются многосвечные люстры, а дальше, в глубине зимнего сада, пышная листва камелий и древовидных папоротников осеняет кресла из черного и золотистого бамбука.

Ньюленд Арчер, как и подобает молодому человеку в положении жениха, несколько запоздал. Оставив пальто у облаченных в шелковые чулки лакеев (чулки эти были одной из последних причуд Бофорта), он некоторое время бродил по библиотеке, отделанной цветною кордовскою кожей, обставленной мебелью «буль»[23] и украшенной малахитом, где несколько мужчин беседовали, натягивая бальные перчатки, а затем присоединился к процессии гостей, которых миссис Бофорт встречала на пороге алой гостиной.

Арчер явно нервничал. После оперы он не вернулся в клуб (как обычно поступали светские молодые люди). Вечер был прекрасный, и он погулял по 5-й авеню, а уж потом пошел к дому Бофортов. Он опасался, как бы Минготты не «зашли слишком далеко», — ведь бабушка могла приказать им привезти на бал графиню Оленскую.

По атмосфере в клубной ложе он почувствовал, что это было бы грубейшей ошибкой, и, хотя более чем когда-либо был исполнен решимости «стойко держаться до конца», куда менее, чем до краткой беседы с кузиной своей невесты в опере, рвался с открытым забралом ринуться на ее защиту.

Добравшись до гостиной цвета bouton d'or (где Бофорт имел дерзость повесить «Любовь Победоносную», столь нашумевшую ню Бужеро[24]), Арчер увидел стоявших возле дверей бальной залы миссис Велланд и ее дочь. По полу уже скользили пары, свет восковых свечей падал на кружившиеся тюлевые юбки, на девичьи головы, увитые скромными венками, на великолепные эгретки и другие украшения в прическах молодых замужних дам, на сверкающие, туго накрахмаленные манишки и свежие лайковые перчатки.

Мисс Велланд, готовая присоединиться к танцующим, замешкалась на пороге с ландышами в руках (другого букета у нее не было). Она слегка побледнела, и в глазах ее светилось волнение, которого она не пыталась скрыть. Собравшиеся вокруг молодые люди и девицы пожимали ей руку, шутили и смеялись, на что с одобрительной улыбкой взирала стоявшая поодаль миссис Велланд. Арчер понял, что Мэй Велланд объявляет о своей помолвке, а мать ее силится изобразить приличествующие случаю родительские сомнения.

Арчер с минуту помедлил. Он сам настаивал на объявлении о помолвке, но ему хотелось, чтобы свет узнал о ней совершенно иначе. Во всеуслышание объявить о помолвке среди шумной толпы в бальной зале значило лишить это известие тончайшего оттенка интимности, коей надлежит сопутствовать столь любезным сердцу событиям. Радость его была так глубока, что эта мелкая рябь на поверхности ничуть не затронула ее сути, однако он желал бы, чтоб и поверхность тоже оставалась незамутненной. Его несколько утешило, что это чувство разделяла и Мэй Велланд. Глаза их встретились, и в ее умоляющем взгляде он прочитал: «Помните — мы делаем это потому, что так надо».

Призыв этот нашел немедленный отклик в груди Арчера, но все же он хотел бы, чтобы их действия диктовались какой-либо более возвышенной причиной, нежели приезд несчастной Эллен Оленской. Группа, собравшаяся вокруг мисс Велланд, с многозначительными улыбками расступилась, и, получив свою долю поздравлений, он увлек невесту на середину зала и обнял ее за талию.

— Теперь мы можем помолчать, — сказал он, с улыбкой глядя в ее невинные глаза, и молодую пару унесли легкие волны «Голубого Дуная».[25]

Мэй Велланд ничего не ответила. Губы ее дрогнули в улыбке, но взор оставался серьезным и отсутствующим, словно был устремлен на какое-то далекое видение.

— Милая, — прошептал Арчер, прижимая ее к себе. В эту минуту он подумал, что первые часы после помолвки, даже если их провести в бальной зале, таят в себе нечто торжественное и священное. Теперь начинается новая жизнь, и рядом с ним всегда будет это белоснежное, сияющее, безупречное существо!

Танец окончился, и они, как подобает обрученным, отправились в зимний сад. Укрывшись под сенью высоких древовидных папоротников и камелий, Ньюленд прижал к губам ее руку в перчатке.

— Видите, я поступила так, как вы просили, — сказала она.

— Да, я не мог больше ждать, — с улыбкой ответил он и тотчас добавил: — Я только хотел, чтобы это произошло не на балу.

— Да, я знаю. — Она посмотрела на него проникновенным взглядом. — Но ведь даже и здесь мы все равно одни, правда?

— О, любимая, всегда! — воскликнул Арчер.

Нет никаких сомнений — она всегда все поймет, она всегда скажет именно то, что нужно. Это открытие переполнило чашу его блаженства, и он оживленно продолжал:

— Хуже всего, что я хочу поцеловать вас, но не смею. Произнеся эти слова, он быстро оглядел зимний сад и, убедившись, что они на минутку остались одни, привлек ее к себе и торопливо прижался губами к ее губам. Чтоб загладить дерзость этого поступка, он подвел ее к бамбуковому дивану в менее уединенной части зимнего сада и, садясь рядом с нею, вынул из ее букета один ландыш. Она сидела молча, а весь мир, подобно долине, освещенной солнцем, лежал у их ног.

— Вы сказали кузине Эллен? — словно пробуждаясь ото сна, спросила мисс Велланд.

Арчер встрепенулся и вспомнил, что ничего ей не сказал. Что-то мешало ему говорить о таких вещах с незнакомой женщиной, к тому же иностранкой, и поэтому слова не шли у него с языка.

— Нет, мне просто не представилось удобного случая, — поспешно солгал он.

— А… — разочарованно протянула она и с мягкой настойчивостью продолжала: — Но вы должны это сделать, я ведь ей тоже ничего не говорила, и мне не хотелось бы, чтобы она подумала…