По памяти и с натуры 1 - Валерий Алфеевский

Пальто реглан

Как-то, дело это было к осени, надев только что сшитое драповое пальто реглан, которым я очень гордился, к вечеру зашел на миусский стадион. Наших футболистов было немного, и поиграть решили вполполя. Мое пальто и чья-то куртка обозначали вторые ворота. На лавках сидели «миусские» и «грузинские» болельщики, а в дальнем углу стадиона, у кирпичной стены, в тени деревьев, держалась группка парней, среди которых я увидел двух знакомых карманников.

Начали играть, игра складывалась увлекательно, мы теснили противника, и игра шла в одни ворота. Над стадионом начали сгущаться сумерки, и когда вдруг после контратаки противника мы отступили к своим воротам, то ворот на месте уже не было. Мое пальто реглан исчезло. Игра прекратилась, мне представлялось трудным вернуться домой без пальто, да и пальто мне было жалко.

Подошел к моим знакомым карманникам, они в глаза не смотрят и молчат. Положение становилось безнадежным. Я не знал, что мне делать. Вдруг какой-то парень, пройдя мимо меня, сказал почти шепотом: «Иди к Маиски».

Маиски — бандит с «Грузин», коренастый, небольшого роста. Я подошел к нему, сказал: «Маиски, что же это такое, я теперь и домой не могу вернуться». Он немного помолчал и, не глядя на меня, сказал: «Иди и играй».

Мы возобновили игру, наши ворота были на месте.

Три года учения на Долгоруковской казались тогда, да и были на самом деле, может быть, самыми длинными в моей жизни, но теперь кажутся прошедшими с космической скоростью. Быстро зима уступала лету, лето зиме.

Начал писать о школе, а только и запомнились одни поцелуи да «Лес» у Мейерхольда и все другое, то, что к школе прямого отношения не имеет.

Удивительно, что при том, казалось бы, легкомысленном отношении к занятиям с нашей стороны и известном либерализме наших учителей вышли из нашей школы и ученые, и художники, и врачи, и просто хорошие люди.

Кем быть?

Через год я расстаюсь со школой, я верю, что меня ждет великое будущее.

Еще будучи совсем маленьким, я вместе с отцом много рисовал. В свободное время отец занимался живописью, писал весело и увлеченно, часто говорил мне, что жалеет, что не стал художником. Я сидел рядом и не отрываясь смотрел, как работал отец. Это и было моим первым приобщением к искусству.

Стены комнат были увешаны картинами, в большей части посредственными. Но ощущение присутствия искусства в доме было. Среди книг были и книги по искусству: альбомы Третьяковской галереи, выпуски «Истории живописи» Бенуа, которые листал с раннего детства. Запомнилась маленькая книжка об Антуане Ватто, которого полюбил раз и навсегда.

Много позже я брал уроки живописи у Леблана, у Машкова и у академика Всеволожского.

Я выступал в кружке «Литофил» с докладом о Велимире Хлебникове, писал имажинистские стихи и был настолько нагло самоуверен, что выступал в Доме Герцена в прениях о природе поэтического образа.

Я играл в школьных спектаклях, играл в шахматы и в футбол, бегал по театрам и чего только не делал. Мои многочисленные таланты лежали на мне тяжелым грузом.

И все же я уцелел и стал художником главным образом.

В Архангельском

Мне восемнадцать лет, позади осталась школа, осенью я буду поступать во Вхутемас. Я буду художником. Впереди другая, неизведанная жизнь, полная обещаний.

Мы едем с отцом в Архангельское договориться с управляющим совхоза насчет дачи. Совхоз и дача в Архангельском принадлежат одному из управлений комиссариата железных дорог, где мой отец работает юрисконсультом.

На станции в Павшино нас встречает агроном совхоза. Молодая круглая лошадка, запряженная в легкие сани, быстро катит нас по наезженной дороге.

Никогда до этого не был зимой, ранней весной за городом. Был конец марта. Ослепительно сверкает на солнце снег. Я в легком осеннем пальто; с холодом — ощущение удивительной легкости. Чтобы согреться, соскакиваю с санок и некоторое время бегу за лошадью, мне очень весело.

Кончились поля, и по темной аллее с вековыми, екатерининских времен, липами мимо дворца едем к деревянному двухэтажному дому у замерзшего пруда. Внизу контора совхоза, наверху, в комнате агронома, накрыт стол. Тепло, кипит самовар, отец с агрономом, пьют водку.

Переехали на дачу рано, в начале мая. Весна выдалась дружная, жаркая.

Иду вдоль старого русла Москвы-реки среди высоких трав по влажной от росы тропинке. Над зеленой водой в лучах яркого солнца зависли серебряные стрекозы, у самой поверхности воды застыли в неподвижности голавли в оранжево-красном оперенье, по берегу ивы в голубой листве и глубокие зеленые тени в траве.

Выбираюсь с тропинки на проселок. Навстречу мне с реки идут работницы совхоза, с ними жена директора — Лисицына, молодая, красивая. Насмешливо меня разглядывают; пройдя мимо, на расстоянии, неудержимо, вызывающе смеются.

Перехожу вброд реку. Здесь, на острове, между старым и новым руслами Москвы-реки, за поляной таинственно темнеет лес. Этот лес в стороне от дорог, туда никто не ходит, и только проселок по его краю ведет к переправе в Лосино. В чаще этого леса озеро, берега которого заросли тростником и бурьяном. Подошел. Вокруг озера стеной черные ели, здесь таинственно тихо, немного жутко и не слышно птиц. При лунном свете здесь должны водить хоровод русалки. Вышел на опушку, с опушки хорошо видно Архангельское.

Надо мной, высоко в небе, вдруг разыгралась драма. Клубок черных птиц вертикально, стремительно падает с неба, через минуту из трав разлетаются в разные стороны грач и пустельга.

2. Архангельские Воронки. 1931

В будний день в парке и во дворце тихо и пустынно, я брожу в полном одиночестве по дворцовым залам. На стенах огромные полотна Тьеполо, картины Буше и Лонги, маленькие безвестные голландцы и очаровательные росписи Юбера Робера. Прекрасный вид из высоких узких окон на уездный Версаль.

На самом верху библиотека, библиотека Юсуповых: книги восемнадцатого века в сафьяновых переплетах, коллекции старинных гравюр. У люкарны в кресле сидит Жан Жак Руссо с подзорной трубой, сидит, как живой.

Хранитель очень любезен; за полированным столом листаю альбом гравюр Пиранези и Калло. Я знаю, буду приходить сюда часто.

В парке тебя встречают Пушкин и с улыбкой мраморные Флоры.

В конце парка, на шоссе в лесу, одиноко стоит деревянный барак невзрачного вида — бывший крепостной театр Юсуповых. Одинокий, никем не охраняемый, он стоял всегда запертый на большой амбарный замок.

Как-то отдыхавшие в Архангельском актеры — Марецкая, Плятт и Абдулов — предложили устроить в нем концерт.

Театр открыли, я был поражен — такой с виду ничем не привлекательный сарай таил в себе чудеса. Очаровательный зрительный зал, бельэтаж, партер и ложи в голубом бархате, и голубой бархатный занавес, и роскошные декорации Гонзаго.

Повесили афишу, зажгли люстры, из окрестных сел и деревень пришла молодежь, и проспавший мертвым сном в течение почти целого столетия театр внезапно чудесным образом ожил.

Я начал работать. Мир для меня полон красок. Я пишу красную корову на зеленом косогоре, темно-синие деревья у пруда, похожие на пальмы, и розовые отмели Москвы-реки. Ничто не мешает бескорыстному моему наслаждению — ни сомнения, ни муки творчества. Я художник, я чувствую себя счастливым.

Много лет спустя в один из жарких летних дней решил поехать посмотреть на Архангельское. Сошел с автобуса на асфальт. Автобусная станция, стоянка такси, бензоколонки и тысячные толпы людей. У входа во дворец длинные очереди, в залах ни пробиться, ни остановиться. Половина парка отошла к большому санаторию. Пошел посмотреть нашу дачу, она осталась почти такой, как была, только сейчас в ней контора и медпункт. Мавзолей стоит на своем месте, в нем выставка прикладного искусства. Вышел к церкви. Каменную ограду и колокольню сломали, а у храма «отобрали» все позднейшие наслоения, которые делали его таким живым. Вместо старого кладбища смотровая площадка. На ней новенький образцовый храм «шестнадцатого века», в нем выставка. Сосновый бор на высоком песчаном обрыве застроен большими дачами.

Решили пешком идти в Павшино на поезд. Все так изменилось, что долго плутал, прежде чем добрался до станции.

Изменилось Архангельское.

Художник Мечислав Васильевич Доброковский

Верх и одну большую комнату внизу большой дачи в Архангельском занимает художник Доброковский с женой и двумя совсем маленькими детьми: Велимиром и Каспием, названных так им в память его совместной жизни с Велимиром Хлебниковым в Баку.

Мечиславу Васильевичу Доброковскому тридцать семь лет. Длинные нечесаные волосы, усы и бородка, потрепанный узкий клетчатый пиджак и вечная трубка в зубах. Он кажется мне очень старым, и только веселые золотистые глаза выдают его возраст. Он постоянно ворчит на свою жену, но это всего лишь манера.