Во сне и наяву, или Игра в бирюльки - Евгений Кутузов

— Лучше не думать об этом. Разве вы ничего не знали?.. Это же нелюди, бандиты. С ними не стоит связываться. Надо терпеть. Они могут и убить, они все могут. А у вас сын, вы должны жить. Терпение, милая, и смирение побеждают любую силу, поверьте мне, старому человеку.

— Так нельзя жить. Я сойду с ума.

— Можно все, что нужно, что необходимо, — сказала Анна Францевна уверенно. — И сходить с ума вы не имеете права. У вас только одно право: верить, ждать и воспитывать сына. Все остальное как-нибудь образуется. В жизни все в конце концов образовывается и всегда находится выход.

— Но кому и чему верить? — Евгения Сергеевна безнадежно покачала головой.

— Ах, милая! У каждого своя вера. Надо просто верить.

— И это говорите вы?!

— Я, милая, я, — улыбнулась Анна Францевна. — Жизнь гораздо сложнее и многообразнее, чем кажется нам, ибо мы с вами видим лишь свой, маленький кусочек общей жизни. А судим о жизни в целом. Знаете, в этом подвале я поняла, что в конечном счете большевики правы. Не удивляйтесь — они правы в главном. У них благородная цель — всеобщая справедливость, равенство, а это… Скорее всего, цель эта недостижима, пусть. Но достоин уважения тот, кто ставит перед собой благую цель. Вот и получается, что из подвала виднее. Мы с вами как-нибудь потом, если вы не возражаете, поговорим об этом, а теперь ступайте-ка спать и постарайтесь ни о чем не думать. Надо просто уснуть. Сон — лучший лекарь. Все у вас будет хорошо. Помните, что всякая революция несет много такого, против чего народ и восстает. Великая французская революция, например, с ее необузданным, варварским террором… Но спать, милая, спать.

— Но почему? — поднимаясь с табуретки, сказала Евгения Сергеевна. Ее пошатывало.

— На этот вопрос никто не знает ответа. Сначала народ впадает в детскую эйфорию, а после начинает думать, как распорядиться властью. А этих людей, пришедших к власти, подпирают следующие, также жаждущие власти. В сущности своей все одинаковые — и красные, и белые, и прочие. Все жаждут власти, только власти, для того и создают партии. Вот я и поняла, что все-таки наиболее симпатичные из них именно большевики. Во-первых, они не скрывали, что хотят власти, что борются именно за власть; во-вторых, они хотят этой власти для народа. Ну, не все получается, что поделать!.. Ступайте, однако. Больше ни слова.

Тихо и незаметно жила Анна Францевна. Была она добрая, интеллигентная, аристократка по происхождению и по духу. Мужа ее, занимавшего какой-то важный пост в Министерстве юстиции — чуть ли не пост товарища министра, — арестовали сразу после революции. Но вскоре выпустили, и он работал на железной дороге юрисконсультом. Жили они в прежней своей квартире, только занимали не все шесть комнат, как до революции, а всего две смежные: в другие комнаты поселили рабочих. По словам Анны Францевны, муж к новой власти относился вполне лояльно, если не сказать сочувственно, считал, что форма власти — дело профессиональных политиков и большинства нации, а каждый конкретный человек, кем бы он ни был, должен выполнять свои, конкретные же, обязанности, памятуя о благе народа. Формы власти меняются, ибо человечество в начале пути и только ищет наилучших форм правления, то есть государственности, и противиться той власти, которая дана, которая сложилась на данном историческом отрезке времени, бессмысленно и вредно. Не потому, что любая власть от Бога, а потому, что любая власть временна и на смену ей непременно приходит другая. Хуже или лучше — это иной вопрос.

И тем не менее мужа Анны Францевны снова арестовали. Возможно, его убеждения фатальным образом расходились с убеждениями именно большевиков, которым он искренне сочувствовал, однако, в отличие от них, не считал и эту власть вечной. И уж почти наверняка, будучи арестованным, он не скрыл своих взглядов на природу власти, а какая же власть потерпит этакого либерала, который готов служить любой власти?.. Правда, он никому не делал заявлений, что готов служить любой власти, он говорил о служении народу, нации при любой власти, но — это уже детали, нюансы, в которых следователи разбирались плохо, а от убиенного истины не узнаешь…

Тихо, в полном смирении с судьбой доживала свой век Анна Францевна и радовалась еще, что Бог дал ей возможность посмотреть на новую жизнь, которая и впрямь была интересной, а если верить радио, то должна получиться и совершенно счастливой для народа, а значит — для России. Она коротала время за пасьянса ми в комнате, выходящей единственным окном на территорию завода, отчего держала окно постоянно зашторенным и сидела с электрическим светом, либо читала, точнее — перечитывала романы, и преимущественно на французском языке. Спасибо властям, говорила она Евгении Сергеевне, когда им приходилось вместе готовить в кухне, спасибо, что не конфисковали все подчистую. Кое-что оставили. В двадцатые годы это случалось. А вот готовить она не умела ничего, кроме оладьев. Да и те у нее всегда пригорали…

VI

ЕВГЕНИЯ Сергеевна не знала, как относиться к соседке. Анна Францевна была симпатична ей, и по-хорошему нужно было бы радоваться, что попалась такая милая, такая интеллигентная и тихая соседка, ведь соседями по квартире могли оказаться и верхние жильцы (вот когда она узнала бы, что такое ад!), но, если разобраться, в растерянности иногда думала Евгения Сергеевна, они с Анной Францевной классовые враги. А уж мужья и вовсе. Но получается, что именно она, аристократка, «голубая кровь», потерявшая в результате революции и захвата власти большевиками, к которым принадлежит муж Евгении Сергеевны, все, что можно потерять, в том числе внуков (сын и дочь Анны Францевны эмигрировали), оказавшаяся изгоем нового строя, именно она понимает горе, свалившееся на Евгению Сергеевну, сочувствует ей. Как же это?.. Это немыслимо, этого просто не может быть… Вторая соседка, тоже пожилая женщина и тоже одинокая, работающая в какой-то конторе техничкой, едва здоровается, когда столкнешься с нею в коридоре, она, как мышка в норке, сидит у себя в комнате, даже в кухню не выходит, и непонятно, чем питается. Казалось бы, с ней-то и должны были сложиться отношения, а вовсе не с Анной Францевной, у которой есть причины не любить Советскую власть. А она говорит, что понимает эту власть! Ну а если притворяется?.. Жизнь могла заставить приспосабливаться к обстоятельствам.

Господи, Господи, до чего же я дошла, тут же и ругала себя Евгения Сергеевна. Нельзя же в каждом человеке подозревать нечестность, притворство. Это низко, грязно. Да и чего ради Анна Францевна стала бы притворяться передо мною?.. Что я для нее?.. Однако точно так же она может думать обо мне, рассуждала далее Евгения Сергеевна, вот поэтому и играет не свою роль. Жить все хотят одинаково, а чтобы в такое время выжить, многим приходится выдавать себя не за тех, кто они есть. Всё просто, и всё легко объяснимо. Завтра же поговорю с Анной Францевной начистоту, решила Евгения Сергеевна. Раз уж вместе живем, нужно постараться быть откровенными друг с другом. Иначе трудно будет.

Как это ни странно, но, приняв решение, она успокоилась и хорошо заснула, несмотря на топот над головой. А назавтра к вечеру постучалась к Анне Францевне.

Та, по обыкновению, сидела за ломберным столиком— красное дерево с бронзой — и раскладывала пасьянс.

— Входите, милая, входите, — дружелюбно пригласила она. — Садитесь вон в то кресло, оно очень удобное. В нем любила отдыхать еще моя бабушка.

Кресло и впрямь было удобное.

— Я пришла извиниться, — сказала Евгения Сергеевна.

— Бог с вами, за что же извиняться? Мы, кажется, не ссорились…

— Я плохо подумала о вас.

— Да что ж с того, милая, что вы подумали плохо обо мне? — Анна Францевна оставила в покое карты. — А почему вы должны были обо мне хорошо думать?

— Не знаю, — смутилась Евгения Сергеевна, не ожидавшая такого поворота. — Мне с детства внушали, что о людях нужно думать хорошо, пока не убедишься, что имеешь дело с плохим человеком.

— Знаете, что я вам отвечу на это? Типичная российская интеллигентщина. Думай хорошо, а плохое само себя покажет!.. А в жизни как раз плохое и прячется, маскируется под хорошее. Ох и трудно же вам придется с таким воспитанием, милая.

— Ас вашим? — неожиданно спросила Евгения Сергеевна и даже испугалась своих слов.

— С моим легче. Меня очень многому научили. Да и что такое я? — Анна Францевна как-то изящно, артистически взмахнула белой ручкой. — Я уже прожила. Но главное, — тут она перешла на шепот, — я надеюсь, что про меня все забыли. Забыли, что я еще живу на свете. Когда меня сюда вселили, я никому не дала адреса. Не только старые знакомые, но и родственники не подозревают, что я жива. Меня наверняка считают давно умершей. — Она рассмеялась, и тоже изящно. — Это очень много значит в жизни — покой и неизвестность.