В «игру» вступает дублер - Идиля Дедусенко

– Двадцать семь лет, а ты не на фронте?

– Тяжёлое урологическое заболевание, – спокойно ответил Ларский и достал из кармана медицинскую справку.

Желтоглазый, прищурившись, внимательно прочитал документ и, быстро объяснив гестаповцу по-немецки, отдал справку и паспорт Сергею.

– Ну, хорошо, – заключил он, снова придавая своему голосу как можно больше сарказма, – с биографическими данными всё ясно. Но сейчас вы станете утверждать, будто этих людей не знаете и в лицо никогда не видели.

Перейдя на «вы», прыщавый с ехидной улыбкой положил на стол несколько фотографий. С одной из них, совершенно новенькой, без единого пятнышка или излома, смотрел майор Игнатов. Спокойное лицо, чуть насмешливый взгляд.

– Нет, почему же, – возразил Сергей, – видел два раза вот этого. – Он небрежно ткнул пальцем в фотографию Игнатова.

– Где? Когда? – быстро спросил желтоглазый, а гестаповец при этом молча впился глазами в Сергея.

– Здесь, в театре. У него было литерное место в первом ряду партера.

– Когда видели в последний раз?

– Не помню, – пожал плечами Сергей. – Может быть, с месяц назад или недели три… Ну, ещё при прежнем…порядке.

– Что вы знаете об этом человеке?

– Ничего.

– Припомните хорошенько.

– Мне нечего припомнить.

– Вам, конечно, известны, господин художник, приказы немецкого командования о том, кого мы награждаем, а кого расстреливаем? Так вот, если вы захотите нас провести, мы вас расстреляем. Запомните: награждаем и расстреливаем. Подумайте, что вас больше устраивает.

Желтоглазый выпалил это единым духом, и в голосе его было столько торжества, будто и в самом деле от него зависело, расстрелять человека или наградить. Как решительно причислил он себя к завоевателям. И это Витька-прыщавый!

Возвращаясь с допроса, в фойе Сергей столкнулся с художником – Григорием Николаевичем Пашиным. Тот, как обычно, взлохмаченный и небрежно одетый, семенил, пригнув голову к правому плечу. Он всегда так ходил, будто кто-то невидимыми нитями резко потянул правую половину тела книзу. Увидев помощника, расстроенный чем-то художник обрадовался:

– Серёженька, дорогой, вы от директора?

– Да, оттуда.

– Не знаете случайно, по какому срочному делу он меня вызывает?

– Понятия не имею. Но думаю, что всех нас сейчас вызывают по одному и тому же делу.

– Вы имеете в виду это…ночное происшествие? – догадался Пашин и испуганно захлопал глазами.

Он выглядел совершенно беззащитным, этот добрейший, несколько странный старичок, сохранивший наивность ребёнка в такие лета. Сергею захотелось приободрить его, и он сказал:

– Да вы не волнуйтесь, Григорий Николаевич. Спросят, кто вы, откуда, и всё.

– Разве я волнуюсь?

– Очень даже заметно, – улыбнулся Сергей. – Да, кстати, скажите директору: декорации для «Дамы с камелиями» у соседей. Здесь спектакль послезавтра, значит, надо послать за ними машину. Я вчера ездил туда на поезде и всё выяснил.

– О, молодой друг, вы меня успокоили! Я совсем забыл, куда их отправил. Да, да, директор уже несколько раз спрашивал об этих декорациях. Теперь я доложу ему, и мне, действительно, нечего волноваться.

Пашин засеменил к директорскому кабинету.

Когда Сергей вернулся в общежитие, в комнате всё ещё стоял запах кофе. Он приоткрыл створку окна и лёг на кушетку, которая заменяла ему кровать. Стал мысленно прокручивать весь разговор в кабинете Коха. Что привело гестапо в театр? Чем объяснить их поиски именно здесь? И почему предъявляют для опознания фотографии?

На все вопросы можно найти более-менее подходящие ответы. Коллектив театра в городе новый, здесь вполне могли оказаться подозрительные люди. Но поскольку предъявляют фотографии для опознания, значит, никого конкретно не подозревают из их труппы, просто прощупывают. А Витька-прыщавый его пока не узнал. Пока…

Он бы тоже не узнал его так скоро, если бы не примечательные жёлтые глаза с прищуром и красные прыщи, которые никогда не сходили с лица. Витька и в детстве был таким ехидиной. В классе его так и называли: Витька-прыщавый.

Это был пятый класс «б» в школе небольшого подмосковного городка. Тринадцать девочек и одиннадцать мальчишек. Ребята любили бегать на Истру, рыбачили до самых холодов. Не ходил с ними только Витька. Он пришёл в класс в середине сентября, чуть запоздав к началу учебного года. Однажды мальчишки позвали новенького с собой, но он, прищурив жёлтые кошачьи глаза, ехидно сказал:

– Только дураки сидят по нескольку часов с удочкой.

– Сам дурак! – крикнул кто-то из ребят. – Прыщавый!

Так за ним и закрепилась кличка. Витька обиделся и всех сторонился, лишь иногда отпускал в чей-нибудь адрес ехидные замечания. Когда он исчез, не доучившись одной четверти, никто поначалу и не заметил. Лишь перед экзаменами кто-то вспомнил:

– А где прыщавый?

Оказалось, он давно укатил с родителями на Украину. О нём тотчас все забыли. Прошло столько лет. Они стали взрослыми, и в них трудно узнать двенадцатилетних подростков. Может, это вовсе и не Витька? Но вот в памяти всплывают жёлтые глаза с прищуром, ехидные фразочки… Он. Конечно, он. У него была какая-то странная фамилия: не то Рух, не то Гух. По всему видно, стал опасным человеком. Одна надежда, что он его не узнал. Надежда хрупкая, и потому надо несколько дней посидеть дома, не привлекая к себе внимания.

Неделя прошла относительно спокойно. Сергей удвоил рвение к делу, чем очень порадовал Григория Николаевича. В эти дни его путь был короток: из общежития в театр и обратно. Изредка выходил из дома, чтобы купить еды. Он убедился, что слежки нет. Однако Гух (или Рух?) его беспокоил. Спросить у Коха о нём напрямую нельзя: всякий интерес к работникам гестапо чреват непредвиденными последствиями. А больше и спросить-то не у кого. Только Кох может что-нибудь знать о нём, хотя бы фамилию. Задать ему такой вопрос – даже Кох удивится интересу к гестаповскому переводчику. Значит, надо, чтобы это сделал кто-нибудь другой. Там(!) должны узнать о внезапно появившейся угрозе и могут кое-что выяснить. Бездействовать больше нельзя.

Сергей посмотрел на часы: до спектакля достаточно времени, он вполне успеет. После внезапного похолодания, длившегося несколько дней, установилась прекрасная погода, которая так характерна в этих местах при переходе от лета к осени. Только сейчас, при мягком солнечном свете, и рисовать на натуре.

Он быстро накинул пиджак, взял папку с листами бумаги, карандаши. По бульвару шёл медленно, словно прогуливаясь. Патруль уже сняли, но кое-где остались усиленные посты. Раза два пришлось предъявлять документы.

Наконец он свернул к церквушке и пошёл к кладбищу. Поднявшись по дорожке, свернул на боковую аллею и скоро, присев на камень, стал наносить на лист контуры мраморного надгробия. Как пригодилась его склонность к рисованию! Сделанные им наброски, возможно, и не свидетельствовали о таланте, но неопытному глазу могли показаться достаточно профессиональными. Рисуя, Сергей незаметно огляделся: нет, слежки не было, но всё же надо быть предельно осторожным.

С тропинки свернул старик, опиравшийся на палку. Он тяжело ступал на больную ногу и шёл очень медленно. Сергей сидел к нему боком, видел его, ждал, когда старик приблизится. Тот приостановился, словно рассматривая рисунок из-за плеча художника.

– Здравствуй, Петрович, – сказал художник, не оборачиваясь.

– Наконец-то, – недовольно отозвался старик. – А то совсем запропал.

– Сам понимаешь, проверки после бомбёжки, пришлось обождать. Гитлеровцы устроили допрос. Скажи мне: на Почтовом всё спокойно?

– Спокойно. Два дня назад старика издали видел. Вчера специально прошёл мимо дома – порядок.

– Вот что, Петрович. Сюда мне не с руки являться. Встретимся через два дня в шашлычной, которую открыли в бывшей пельменной. И вообще, возьми себе за правило захаживать в шашлычную, ну, скажем, по понедельникам в обед.

– Ладно. Только вот что: сапожник с рынка пропал.

– Как пропал?

– А вот так. Проходил я мимо мастерской на следующий день после бомбёжки, дверь забита.

– Это плохо, Петрович.

– Да уж хуже некуда. Одна бабка сказала, будто забрали его в гестапо. Так что думай, как быть. В понедельник приду в шашлычную.

Старик захромал к церквушке.

Операция «Дас Фенстер»

Не дождавшись никаких известий ни от Зигфрида, ни от Морозова, Панов, посоветовавшись с центром, предложил операцию под названием «Дас Фенстер» – окно. Её подготовили буквально за несколько часов: медлить было нельзя, и так упущено столько дней, тяжких дней неизвестности. У всех в головах одни вопросы без ответов. Что с Морозовым и Анной? Не раскрыта ли явочная квартира Петровича? Жив ли Зигфрид? Не попал ли в руки гестапо? Радиоперехват немецкой шифровки давал какую-то надежду, но слишком хрупкую, чтобы можно было ещё выжидать.

Ночью через линию фронта переправили радиста партизанского отряда с группой стрелков. Он включил передатчик, и в эфир полетела шифровка от имени Зигфрида.