Землетрясение. Головокружение - Лазарь Карелин

…Скромная колхозная звеньевая Джамал принимала дорогого гостя, донского казака, которому она в войну привезла на фронт в подарок от туркменских колхозников изумительного коня ахалтекинской породы по имени Карлавач. Много подвигов совершил со своим скакуном молодой казак, а как кончилась война, взял !,а и затосковал. Ну конечно же по красавице Джамал, что живёт далеко–далеко, за песками знойной пустыни. Он видел её во сне, он писал ей письма, а потом надел парадный китель — вся грудь в орденах, — сел в поезд и поехал к своей Джамал, к своей далёкой невесте. Но нет, до свадьбы ещё не короток путь. И старики против этой свадьбы: как так, туркменская девушка пойдёт замуж за русского? Отсталые старики. Да и Джамал не спешит, испытывает своего милого. Каков он джигит? Вокруг ведь столько джигитов! И верное ли у него сердце? Вокруг ведь столько красивых девушек! Трудны испытания — будут и скачки, будет и рубка лозы, и укрощение коней, будет и дурманная ночь, когда не Джамал, а её подружка Зульфия, смешливая, лёгкая как бабочка Зульфия, поманит за собой синеглазого казака. Только не пугайтесь, ах, только не пугайтесь: всё будет хорошо, испйтание наш парень выдержит, будет, конечно, свадьба, и не одна даже, у Зульфии тоже найдётся {суженый и тоже славный воин, воин–туркмен Халлы. Вот такая вот история. А пока снимался первый той, день первой встречи, когда ещё намерения молодого казака не совсем ясны и все его чествуют, и старики тоже, как смелого джигита, приехавшего в аул поблагодарить за коня. Кстати, славный Карлавач погиб в бою, но распет уже его сын, как две капли воды похожий на отца, Доже с белыми бабками, со звездой во лбу и с тем же,)главное, характером — никак не удаётся его объездить. Ничего, ясное дело, наш герой его объездит, они ещё станут друзьями — наш герой и юный Карлавач…

Аппарат поставили на тележку и медленно повезли мимо пирующих. Горели все осветительные приборы, хитро попрятанные за фанерными стенами домов и фанерными вершинами гор. День. Солнце в небе. На площади перед зданием сельсовета (а чуть правее — здание школы, ещё чуть правее —здание клуба) артисты и статисты изготовились к пиру. Хлопнула перед объективом хлопушка с номером кадра, вспыхнули во многих местах сигналы «Тихо! Идёт съёмка!», и Александр Иванович негромко, хрипловатым вдруг голосом сказал заветное:

— Камера!

И застрекотали, зажурчали сладостно, как ручеёк в пустыне, первые ещё только сантиметры отснятой плёнки.

Снималось человек сорок. А столько же, если не больше, следило из углов и от дверей за съёмками. Вся студия была в павильоне. Всем нужно, просто необходимо было знать, как пойдёт. Думалось, что‑то можно будет угадать по первым же кадрам. И всем хотелось чуда, удачи, хотелось немедленно же увериться, что актёры хороши, декорации лучше не надо, оператор смел и находчив, а режиссёр просто–напросто гений. И хотя все или хотя бы многие отлично знали снимавшихся актёров, давно познакомились с декорациями, понимали и то, что за час один оператора не распознаешь, и хотя все давно хорошо знали Александра Ивановича Бурцева, как режиссёра знали, но сейчас всем хотелось открытия, чуда, хотелось уверенности в том, что наивная эта историйка, которая пошла, потекла ручейком в объектив, выльется потом на экран могучей рекой, да, да, сказочно прекрасной рекой.

— Стоп! — крикнул Бурцев и хлопнул в ладони. — Что‑то мне не глядится на вас. Начнём от печки.

Мудрый старик! Леониду тоже было трудно глядеть на этот той. Леонид стоял у стены вместе с Дудиным и девушками из своего отдела, деля с ними и всеми зрителями общую тревогу и надежду, отыскивая, как и все, в любой малости приметы будущей удачи. Но приметы не отыскивались.

Леонид смотрел на этот колхозный праздник перед объективом, на ряженых артистов и статистов, растерянно, с фальшивым оживлением подсевших к скатерти-самобранке, а перед глазами вставали совсем недавние картины, которые довелось ему наблюдать в том же ауле Багир, куда он ездил с хроникёрами. Иное, иное стояло в глазах. И тогда тоже был в колхозе праздник не шуточный — Первое мая. И шёл той на площади перед сельсоветом. Из котла накладывали всем какую‑то серую затируху. Люди получали свою порцию и быстро отходили, на ходу начиная есть. Много было ребятишек, босых ребятишек, воробьиными стайками перелетавших с места на место. У праздника был серый цвет, который не могли победить ни солнце, ни красные платья женщин, ни зелёный, до горизонта зацветший маками весенний разлив пустыни. Колхоз был беден, колхоз только ещё оправлялся после войны, в нём мало было мужчин, не видно было коней, бродили облезлые верблюды. И это их цвет, цвет свалявшихся верблюжьих горбов, побеждая все прочие, стоял перед глазами. Хроникёры тогда не знали, что снимать. Решили было собрать всех перед зданием сельсовета, усадить рядышком, наставить на ковры побольше посуды, развесить на стенах плакаты. Начали было все это делать и бросили. Стыдно стало. «Будем снимать как есть, — сказал Андрей Фролов, лучший на их студии оператор хроники. — Ведь война была, и это вроде бы всем известно…» Леонид шагнул тогда к Фролову, обнял его, признательный за это решение. Нельзя, ну невозможно было заставлять этих людей лгать друг перед другом. И во имя чего? «Ведь война была, и это вроде бы всем известно…»

Но нет, старик крикнул: «Стоп!» Мудрый старик! Молодчина! Спасибо ему!

Тележку с аппаратом откатили. Бурцев, подойдя к оператору, о чём‑то негромко с ним заговорил, широко рисуя в воздухе руками. Гениальный старик!

Оператор, слушая, картинно скрестил на груди руки и ни слова в ответ. Он был красив — этакий скандинав чуть за тридцать — и невозмутим, как и должно скандинавам. И он, кажется, ни на минуту не забывал, что красив. Какие они все же одинаковые, эти красавцы, Как всё время смотрят в себя и только собой и заняты…

— Старик недоволен! — радостно сказал Дудину. Леонид, — Пойдёт, пойдёт дело!

— Думаешь? — У Дудина было сонное какое‑то и несчастное лицо. Он измучился, ожидая этого дня. Дождался и снова начал мучиться.

— Только бы оператор не подвёл, — сказал Леонид.

— Валька снимет крепко, я его знаю, он снимет крепко. — Дудин морщился и зяб, сжимая локти, хотя в павильоне было жарко, как в аду. — Эх, надо бы эту Сценку поскромнее сделать! Ну чего они столько всего нагородили?

— Точнёхонько по сценарию, Василий Павлович, — ' сказала одна из редакторш сценарного отдела, — Можем проверить. — Это была худенькая, хрупкая девушка | с серыми распахнутыми глазами, сейчас очень сердитыми, непримиримыми. — Я же говорила, мы все говорили вам…

— Да нет, нет у меня ничего этого в сценарии! — мучаясь и совсем озябнув, запротестовал Дудин. — У меня строка какая‑то про то, как колхозники встретили казака, а тут…

— И тут строка, — сказала редакторша. — Одна только строчечка: «И грянул той, весёлый, щедрый колхозный той». Мы когда с Зоей идём в столовку, имея пятёрку на двоих, всегда выкрикиваем эту фразу, эту строчечку. Верно, Зо?

— Верно, Маш, — кивнула другая редакторша, тоже худенькая, только длинная и уже немолодо поблекшая. — Две порции винегрета, два стакана компота и сорок копеек долгу.

— Не может быть, не мог я написать этой фразы! — затряс головой Дудин. — Да мне и важен был не сам той, не все эти яства и наряды, а то, что Джамал и Иван сидят за столом рядом, что русский и туркменка сидят рядом и у неё открыто лицо. Мне это было важно, новизна эта.

-— «Гладко было на бумаге, да забыли про овраги». — Маленькая Маша презирала сейчас Дудина и не скрывала этого. — Поглядите, как сидят перед аппаратом женщины из аула. Яшмака у них нет, но они хоть рукавом, хоть краешком платка да прикрывают лица.

И это по правде. А у вас…

— Позвольте, позвольте, ведь это же музыкальная комедия! — Дудин не спорил, он самому себе сейчас внушал. — Ведь музыкальная ж комедия. Жанр…

— Суду все ясно, — рассмеялся Леонид. — Суд удаляется на совещание. Пойдём, Василий Павлович, нас Бурцев зовёт.

Верно, Бурцев глядел на них и махал, подзывая, рукой. »

— Ох, не хочется, — сказал Дудин.

Леонид взял его под руку и повёл к Бурцеву и оператору. Там был уже и Денисов. Потянулись туда и актёры. Гуськом, забавно блюдя субординацию, определённую вовсе не сценарием, не размером роли. Впереди шёл председатель колхоза, потом дед Джамал, потом отец Джамал, потом артист, игравший казака, потом артист, игравший джигита Халлы, а уж потом — женщины: мать Джамал, её тётка, Джамал и Зульфия.

Марьйм шла пританцовывая, ей всё было в радость — сниматься в радость, идти вот к Бурцеву в радость. И она ещё и хитрила: она и в перерыве была уже не сама собой, а Зульфией. Она играла Зульфию, озорную девчонку из колхоза, с ветерком в голове. Прыг-скок, так она шла.

Когда все собрались, когда подошла и Клара Иосифовна, где‑то до этого прятавшаяся, Бурцев оглядел всех внимательно, побурчал, побурчал что‑то себе под нос и вдруг весьма отчётливо и весьма нецензурно выругался. Фраза была длинной и заканчивалась уничижительным ругательством по адресу самого Бурцева. Мол, провели, такого–эдакого, сунули по ноздри в дерьмо. Выбранившись, Бурцев заметно приободрился, даже повеселел. Он мельком взглянул на жену, она кивнула ему.