Бледный - Нара Плотева

— Я, что ж, убил?

— Кого, Пётр Игнатьевич? Подскажите! — дёрнулся следователь. — Где? Когда? Мы сидим, не знаем!

Девяткина затопил страх. Виновен он не был. Но даже заяц, гонимый псом, дрожит в страхе. Он знал, что нужно быть честным. Вопрос: до каких границ? Что им известно? Кто мог сказать им? Это ему ко всем прочим напастям незачем. Получается, только он виноват во всём: клерк, не верный престижной жене. Им наплевать, что на самом деле было! Рука его на ногах погибшей — вот повод к толкованию… Но он руку держал на ногах на трассе — кто мог увидеть? Он вспомнил, что сегодня дочь, а вчера тесть намекали, что видели… Дочь сказала: «Деда не тормозят» и «Пап, а вчера ты… ну, когда ехал… мы тоже ехали»… Стёкла на «Форде» без тонировки, «Форд», пускай джип, меньше джипового «мерса» тестя. Так что им, сверху, было бы видно… Что видно, что? Не было ничего… разве что на ногах погибшей — следы собственных его пальцев… Да не просто так — на ногах выше колен, гораздо выше! Интерпретировать можно так, что…

Кассирша непременно вспомнит: он купил презервативы… К тому же сбитая девушка до него могла с кем-то переспать; экспертиза — пусть его следа нет, как не было бы и других следов из-за развитой контрацепции, — установит, что незадолго до смерти сбитая имела, так сказать, половой контакт… Кроме того, её отпечатки остались в «Форде»… Девяткин расслабил галстук.

— Вы побледнели? — следователь встал, подбоченившись, открывая под мышкою кобуру. — А про шар мне не надо. Шарики-ролики — детство. Видели вы… сказать, что? То, как вчера здесь, неподалёку…

— Я видел много, — начал Девяткин. — Вы предъявляете обвинение — не знаю в чём. Требую адвоката.

— А для чего? Идите! — следователь вручил бумажку. — Пропуск. Нельзя и спросить? Вмиг в понты, в истерику? Для чего?

Девяткин, постояв с пропуском, толкнул дверь и тут же услышал:

— Вы Мальдивы оставьте, если решили. Я по пиплам пройдусь, а потом к вам снова. Днём или ночью, не решил ещё… Но тогда, коль будете спать, — типа, отсутствовать, — я зайду, больше мокнуть не буду. Да там и шумно, и воздух с гарью… Стройка у вас какая? Роют канаву? Вы, кстати, гражданин РФ? А ещё чего? США? Банк ваш, кажется, УМБ? Полностью будет как? «Банк», дальше — «Московский»? «У» — уголовный?

— «Универсальный»! — крикнул Девяткин.

— А вы не надо. Я не глухой, — осклабился следователь. — Физику изучали? Вы по финансам? А я вот любил её. Физика — про законы. Люблю законы поддерживать… Про природные, говорите, законы? — Он приставил пятерню к уху и ждал, юродствуя. — Физика — про природные, верно. А уголовные — в этой… в юриспруденции. Да ведь как оно? Если есть много денег, законы херят, до звёзд летят. Вон, за сто миллионов в космос, хоти — лети. С баксами — что законы? Миллионер — как Бог! Отписан кому срок жизни, а бакс его сократит. Знаете все последние заказные убийства? Платишь — и убивают. Миллионер — как Бог… Ладно уж, я отвлёкся, пофилософствовал, а конкретно в физике сказано, что туман — проводник. Звук проводит, энергию. Звук — особенно хорошо. До встречи.

Девяткин спустился к «Форду». Уже за рулём понял, что со второго этажа на него смотрят. Он резко рванул с места, компенсируя оскорбление. С тестем так не посмели бы.

— Я… Извините, Пётр Игнатьич, — спросила Тоня, — вас про меня там?

— Нет.

— Пап, ты долго, — сказала дочь. — Уже пора мне на занятия. Не погуляли, не погуляли… — протянула она чуть театрально.

Он лишь кивнул. Не хотел слов. События валят валом, лишь успевай реагировать, но, главное, на него одного. Его молчание и весь вид, наверное, выглядят странно. Никто не знает, какие трещины рассекли его. Мир сыплется, кризисам нет числа. На данный момент он имеет прогул, карьерную неудачу, следовательский наезд, сбитую проститутку, вернувшуюся утром жену, заметившую что-то дочь, разборки с тестем, туман, что давит уже два дня, клоуна, что суётся в нос… и свою неустроенность.

Абсолютную.

У него нет угла.

После детского дома он отслужил и сразу же пошел в институт, а тут вдруг «ельцилюция» — бардак в стране. Жил в общежитии, потому что никак не мог найти время оформить подмосковную жилплощадь — в Чехове, в Дмитрове, в Одинцове. Что он, студент девяностых, имел общего с хлынувшими в народ ваучерами, казино, компьютерами, бандитами, жаждой наживы, приобретательством, суетой, рекламой? Как он, живя в Москве с её фантастической атмосферой, манившей к роскоши, к миллионам, к счастью, мог выбить квартиру у наглой, жадной, тащившей все в свой карман бюрократии? Этому не учил вуз, выпускников которого готовили для перспективной сферы — банковской. Тогда каждый день совершались чудеса, каждый день появлялись кумиры, фирмы с громкими именами; двадцатилетние делались миллионщиками, и портреты их тиражировали СМИ. Всё наполнялось духом разгула. Всё бушевало, всё обещало… Какая там жилплощадь в Чехове?! Все — в Москву! Тем более он встретил Лену. Балованная, она выбрала отчего-то не давних поклонников с их апломбом. Девяткин знал, чем отличается от Лениных кавалеров. Те — эгоисты, папенькины сынки, транжиры, моты, амбициозные врали. Он — скромный, сдержанный, вдумчивый и заботливый. Ленин папа тогда уже был богат, но особо не выставлялся, потому что в те годы откат был ещё возможен, спрос за госсуммы, ставшие частными, был бы строг. Но Лена была достаточно умной, чтоб не искать богатого. Любя «улёт», не желала иметь с собой рядом такого же, как она. Девяткин для неё был то что надо — утёс в бурной жизни, якорь… Не сказать, что любил без чувств, — но, когда она привела его на квартиру в центре Москвы, он, томящийся по уюту и семейственности, сразу размяк. Сыграли свадьбу. Жили сначала в городе. Лена, спасаясь от суеты и, как потом призналась, от самой себя, съехала с ним сначала к отцу в Барвиху, а позже — в выстроенный для них дом… Он упустил своё. И сейчас, через много лет, понял, что пути назад нет, что бежать некуда и негде сказать: я здесь хозяин. Он — почти бомж.

У перекрёстка, в трёх километрах от дома и в двенадцати от Москвы, у того самого перекрёстка, где вчера совершилась трагедия, а сегодня ходили люди и ездили иномарки, он углядел вдруг деву. Она расспрашивала о чем-то прохожих, бросаясь на них с вопросами, как интервьюер. Бархатные штаны до икр, туфли, жилет поверх майки, бледные руки с плакатом и другой плакат — на спине. Взор блуждает, волосы длинные, вытянутое, чуть лошадиное лицо… Человек-реклама. Что у ней на картонках, издали не прочесть. Лет тридцать, голос — контральто… Дева наткнулась на его взгляд, и он немедленно дал газ. Но — вспыхнул красный. Тормозя, чуял: дева следит за ним. Маргиналов он опасался. У него не было главного средства защиты от них — самодовольства и убеждённости в правильности собственной жизни. Он чувствовал: параллельный мир, о котором твердила фантастика, — не что иное, как эти люди с их тягой к анормальному и отвергаемому. Он знал, что его путь — не истинней их неприглядной веры. Он допускал, что запросто может выпасть, в силу каких-нибудь обстоятельств, из банковских сфер в бомжовые.

Тронув влево, как только светофор позволил, он видел, что дева провожает его взглядом.

— Катя… — Он повернулся к дочери, собираясь выяснить, где она видела его с девушкой. Прямо спросить — нельзя, поэтому он искал маневр. Понял, что нужно спешить: милиция, собрав факты, вновь вызовет его выяснять. Знает ли он такую-то? Где сошлись? Как расстались? Он, невиновный, должен будет открыться. Он бы и сделал так. Но как это интерпретируют? «Чистых» фактов не бывает. Всякий факт преднамерен. А судьи кто? Кассирша, которой он платил за презервативы? Уже одно то, что его связали с жертвой, указывает: его выдали.

Кто?

Что этот «кто» наврал?

Видели их в магазине? Или в машине?

Или когда он держал на её ногах руку? Этот факт будет трактован, понял Девяткин. Именно на этом факте можно построить дело. Интим припишут — и нафантазируют. А реакция Лены, когда огласят улики в виде его следов на мёртвом теле? Интим породит гипотезу шантажа и так далее, до убийства. Он родственник олигарха, стало быть, дело выгодно прокурорам, судьям, сыщикам, адвокатам не только в смысле пиара, но и финансово. Уже и следователь наседал, предвкушая взятку за то, чтоб найти и учесть смягчающие мотивы.

— Катя, — сказал Девяткин, — вы были вчера в Москве?

— Of course, — изощрялась дочь.

— Где?

— Пап, в паре бутиков, потом дед купил компьютерную игру, потом к дяде Владу ездили на Солянку в фирму, потом ресторан, десерт. Потом Макдональдс, все не хотели, а я хотела, я кофеёк пила. Круто! Мама с дядей Серёжей и с тётей Дашей тоже там были, мы сидели, а дед с дядей Владом ездили по делам. Мне подарил… — дочь протянула руку с «Ролексом» на запястье, — дядя Серёжа. Я понимаю, что это дорого. Обещаю, пап, не разбить… Дядя Серёжа, пап, из Америки. Потом ездили… Да что тебе, папа, сказать? — Дочь скользнула взглядом по Тоне. — Когда много денег, весело. Правда? Это не пол мыть. Потратили задень больше, чем Тоня за год.