Бедный Павел (СИ) - Голубев Владимир Евгеньевич

Я ещё такой маленький! И мне смешно было почувствовать себя Пегуладом из неописанного ещё Альфонсом Доде Тараскона[1], который полугодовалым ребенком, по своим рассказам, хватал капитана тонущей «Медузы» за горло и рычал на него, требуя вернуться в рубку. Глупости! Семилетний ребенок не воспринимается окружающими в качестве серьезного собеседника. И пусть по совету Ломоносова, я вступил в переписку с Дидро[2] и Вольтером[3], пусть у меня получалось чуть направить безумную энергию Ломоносова, пусть! Но этого было так мало…

Хотелось ещё подождать, опериться, собрать команду, способную осуществлять необходимые изменения стране без оглядки на дикие привычки, но вот мой папочка такого явно не хотел. Первым делом, он прекратил войну с Пруссией. Нет, дело-то само по себе благое — денег на войну уходило огромное количество, бюджет трещал по швам, куча людей гибла, а дальнейшая война не приносила нам никаких результатов. Но вот так, по собственной инициативе отдать врагу всё, что завоевано, это как-то чересчур.

Складывалось ощущение, что папа, как впал в безумный восторг по поводу получения престола и избавления от нелюбимой опекунши, так из него и не выходил. Фонтанировал законами и указами, требовал от всех говорить по-немецки, мечтал реформировать церковь, отнимал у нее имущество, то кричал о всеобщей свободе, то наоборот тиранил всех и вся.

И всё это на фоне отказа от всех территориальных приобретений в тяжелейшей Семилетней войне. Тут же союз с Фридрихом[4] и война с Данией. Это вызвало шок у всего русского общества, да даже сам Фридрих, ставший главным выгодоприобретателем смены власти в России, не верил в такое.

Петр III даже не короновался, отложив церемонию до победы над Данией, ожидая, видимо, момента славы как Петр I, объявивший себя императором только после окончания войны со Швецией. Не принимая статуса государя российского вообще, более желая корону Голштинии, а может и Дании. Далее папенька натащил в Россию кучу своих родственников, щедрой рукой раздавая им должности, земли и людей, и явно обходя местных.

Анна Карловна ужинала в своем дворце в компании супруга и дочери.

— Михаил, тебе не кажется, что твой почти племянник ведет себя глупо?

— Анна, так он и твой почти племянник!

— Нет, милый мой, именно ты с твоими братцами затеял эту интригу!

— Да, именно нам мы обязаны погашением наших долгов и нашим возвышением до высот, которых никто ещё не достигал!

— Муж мой! Не говори чепухи! Тем, что этот олух получил престол, вы обязаны мне! Я убедила кузину не менять наследника! Я убедила её, что она проживет ещё долго, а Павел ещё слишком мал, и ему надо дать подрасти под её опекой! — женщина шипела как разъяренная змея.

— Ха, может это ты ещё и ускорила её смерть?

— Молчать! — губы Анны Карловны побелели, — Как ты смеешь? Она моя сестра!

— Теперь уже моя племянница Елизавета Романовна — гарантия нашего положения! — вот после этих слов женщина расхохоталась, и гнев сменился холодным презрением.

— Наверное, милый мой, такие слова говорили и Меньшиковы с Долгоруковыми, крутясь вокруг несчастного Петра II[5].

— Аннушка, что ты имеешь в виду?

— Михаил, ты, всё-таки канцлер, наверное, и сам поймешь, что я имела в виду, если подумаешь, конечно, поубавив спеси и гордыни, — и она, усмехаясь, взяла со стола бокал с вином. Канцлер вскочил и забегал вокруг стола, возбужденно размахивая руками.

— Ты что-то знаешь о заговоре против императора! — утвердительно-обвиняюще кричал Воронцов.

— Милый мой, во-первых, не кричи! Ты привлечешь к нам лишнее внимание. Во-вторых, подумай сам, твой дражайший император ведет себя на редкость вызывающе по отношению почти ко всем. И заговор против него, если уже не созрел, так скоро созреет! Наша семья чуть ли не единственная его опора в обществе! Единственная, подумай!

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-144', c: 4, b: 144})

— Так, значит, надо устранить угрозу Петру! Я поговорю с ним, пора убрать с доски лишние фигуры.

— Не спеши, Михаил! Речь идет не только о тебе! От твоих опрометчивых действий могут пострадать и я, и твоя дочь, и твои племянники! Если мы вызовем падение или хуже того — смерть наследника и его матери, то ненависть с фигуры Петра перейдет на нас! А когда вспыхнет, а вспыхнет обязательно: Петр Федорович — идиот! Да, идиот! И ты знаешь, что это так! И ты не можешь заставить его вести себя достойно!

— Так что же ты, хочешь, Аннушка? — сменил тон канцлер.

— Я не хочу ставить свою жизнь, жизнь дочери и племянников, да и твою жизнь, на одну, причем очень слабую, карту.

— Твой племянничек?

— Да, Павел! Он меня любит и не станет обижать меня и мою семью.

— Любит? Может быть, и ты его любишь? И он тебе дороже…

— Молчи, Михаил! Не расстраивай меня своими глупыми, опрометчивыми словами! Вы моя семья! И этим всё сказано! Но Павел тоже стал её частью и я не собираюсь разменивать вас друг на друга, тем более, когда это противоречит здравому смыслу.

— Хорошо, дорогая, ты права! — Михаил Илларионович смирился с волей супруги. Человек он был не глупый, в конце концов, канцлером он стал не только за счет родственных связей.

В результате деятельности папы, за него держались только Воронцовы: папочка решил жениться на Елизавете Романовне, дочке одного из патриархов рода, прогнав мою мать. Да, похоже, и я сам оказывался под ударом. Хотя какую-то иллюзию спокойствия мне пыталась внушить тетушка Анна, но я слишком хорошо понимал, что Елизавета Романовна — её родная племянница, а её муж стоит целиком на стороне моего отца и, заботясь о своём семействе, она меня до конца защищать не будет.

На очередной встрече с Разумовским я его прямо спросил:

— Дядя Алексей, а хорошо ли не любить собственного отца?

Тот, пожевав губами, без тени укора отвечал мне:

— Некоторых отцов любить и не за что, Павел!

Мама же забеременела от Григория Орлова, была вся в сложных чувствах. Ей, по большому счету, было не до ситуации в России. Я понимал, что, если на нее не повлиять, мы можем потерять Россию. Папа может её расстроить до такой степени, что потом мне её не «собрать».

Свою детскую ревность к любовникам своей матери я держал под контролем и решил повоздействовать на чувство самосохранения Орловых. При очередном уроке Алексея Орлова и поинтересовался, не опасаются ли братья за свою жизнь.

— Как же отец ваш, Ваше Высочество, он же лучше знает, кого наградить, а кого наказать? — не удивился Алексей.

— Ох, Алексей Григорьевич, только Господь справедлив и всезнающ, а царь-батюшка-то не Господь Бог. Тем более не коронованный-то… — я сказал это самым глупым своим голосом, чтобы показать то, что я повторяю чужие слова.

— Как же, ваше высочество, неужели вы своего отца не цените? — хитрый Алексей продолжал меня прощупывать.

— Папенька мне Богом дан, а отвечать за Россию — мой долг! — вот тут, я, похоже, не выдержал и немого отклонился от предполагаемой линии разговора.

Алексей внимательно на меня посмотрел и спросил:

— Неужели вы за нас радеете?

— И за вас тоже, Алексей Григорьевич! — тут я намекнул на то, что именно он мне ценен, а не брат его, — Но и за себя и за учителя своего Никиту Ивановича, и за Алексея Григорьевича Разумовского тоже. — И навел его на тех людей, во мнении которых, по этому вопросу я уже не сомневался.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-145', c: 4, b: 145})

— Ну, Ваше Высочество, как же нам, самого Императора, что ли, обижать? — вот хитрован, делает вид, что не понимает ничего и даже не думает о таком.

— Алексей Григорьевич, я не понимаю вас, мы же про правду говорим? Как слова правды папеньку обидеть может? Ведь честность — это же главное свойство дворянина? — вот тебе, Алексей Григорьевич, получи. Не всё же тебе дурака изображать.