Рассказы о дяде Гиляе - Екатерина Георгиевна Киселева
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Любопытным зрелищем была Нижегородская ярмарка! Огромные лари, заполненные зерном пшеницы, ржи, овса. Горы льняного отбеленного полотна, на ветру полощутся плетеные балахнинские кружева, яркие разноцветные ленты. Ситцы гладкие, и в крапинку, и в цветочек, куски сукна красного, черного, зеленого, синего… Кимраки со своими башмаками в ряд выстраиваются. Ходят вокруг них покупатели — хороши сапоги, да подвоха непременно ожидай: ловки сапожники-кимраки на подделку. Меха сибирские. Тут и соболь, нежный горностай, шкурки лисицы черно-бурой, песец голубой, шкуры медвежьи, заячьи одеяла, наборы лисьих и беличьих шкур для подбивки шуб… А над всем этим торжищем пятнами мелькают цветастые русские платки… Кружи ли около товаров молодухи, карусель собирала народ, смеялись, разговаривали, ожидая очереди прокатиться. Неторопливо шли вдоль торговых рядов степенные покупатели, суетился у прилавка нижегородец, ему некогда — дела дома ждут. Крупные сделки в кабаках сговаривали. И шумела с утра до вечера.
Ах ты, свет-матушка, Макарьевская ярманка…На Нижегородской ярмарке Гиляровский работал у итальянцев, торговавших ювелирными изделиями, выполнял обязанности простые: убирал помещение и зазывал покупателей в лавку. Платили двадцать процентов от проданного товара — это были для него большие деньги.
После рабочего дня коротать время ходил на Сибирскую пристань или дальше, на пески — мели вверх по течению Оки с временными рядами для торговли железом, а чуть выше стояли рыбные караваны. По вечерам на песках допоздна засиживались крючники.
Но долго в Нижнем не задержался — хотелось посмотреть Волгу дальше. Сел на пароход, который шел в Астрахань, и уехал. С нетерпением ждал Жигули. Много слышал о них. В Рыбинске один бывалый бурлак, крючником работал, ватагу сколачивал, уговаривал молодых да сильных ребят вольной беззаконной жизни испробовать. Все они собирались в Жигули. Вечерок после работы, как сойдутся, только и разговора что о Жигулях. По всей Волге звучало: Жигули да Жигули. И все-то около них не так, как в других местах: и Волга чище да прозрачней, и рыба легче ловится, и промысел всякий сподручней, а дышится-то как вольготно: ни тебе хозяев, ни полиции, живи припеваючи, добывай хлеб как сможешь, никто косо не посмотрит, не осудит — «потому некому»: горы да лес, голоса только и раздаются, что птичьи. Словом, тот волгарь — не волгарь, кто Жигулей не видел да утеса Стеньки Разина.
Рано утром подъехали к Жигулям. Они начинались за деревней Климовкой. Накануне над Самарской лукой прошли дожди, и утренний туман, поднявшись, открывал омытую зелень гор. Это были первые горы, которые видел в своей жизни Гиляровский. Сравнительно невысокие вершины их выглядывали одна из-за другой. Иногда скалистые, без деревьев, бугры круто уходили в воду, а заросшие густым лесом — плавно спускались к отлогому песчаному берегу.
Утес Стеньки Разина в эту встречу впечатления на Гиляровского не произвел. Много лет спустя, стоя на вершине его и глядя на Волгу, оценил: река как на ладони, на Волгу вид — лучше не придумать. И «угрызенный пирог Стеньки Разина» привез как-то с собой дядя Гиляй. Вершина утеса покрыта множеством небольших камней с краями, словно их действительно кто-то грыз. А предание говорило, что грызет камни вместо хлеба по ночам Стенька Разин. Волжский люд, из бывалых, ходил на утес с поклоном и уносил эти «пироги» как святую память. И Гиляровский унес, но было это много позже его первой встречи с утесом…
За Жигулями догнали плоты, шли с верховья Волги вниз. На плотах горел костер, ветер доносил горьковатый запах дыма, особенно терпкий около воды, где воздух удивительно свеж и чист. У костра сидели люди. Тогда испытал Гиляровский, что значит плотовщиком быть: прошел на плотах от Царицына до Астрахани.
У берегов Волги пролетели три первых года скитаний молодого Гиляровского — они прошли среди тех, кто вел ежедневную битву за жизнь. Гиляровский видел ее не со стороны, сам был в ней, в этой битве, изнуряющей человека без времени. Но ему было легче, знал в Вологде живет отец, готовый прийти на помощь. Ни разу с тех пор, как ушел из дома, не воспользовался этой возможностью, а мог. И еще: окунулся в гущу битвы за жизнь ради познания этой жизни, вооруженный молодостью, несокрушимой уверенностью, что, участвуя в ней, приобретает опыт, сознательно предпочел этот путь жизненного образования.
Отец не возражал, больше того — одобрил. Но отец жил и в любую минуту мог прийти на помощь сыну. А кто мог помочь волжским бурлакам и крючникам? И пополнялся никем не определенный, никуда не пристроенный класс зимогоров, класс выбившихся из сил людей.
Три года, проведенные у Волги, были самыми сильными впечатлениями. Они научили видеть человека Каждого. Дядя Гиляй ощутил его боль. От природы oн был добрым. Но эта доброта получила развитие в скитаниях, он говорил: «окончила свой университет». И ни когда потом в жизни не проходил мимо горя человека. Никогда.
После Волги попал в степи, жил около года на зимовнике.
В столовой, в Столешниках, да и не только в ней, всегда висели картины работы художника Сергея Сергеевича Ворошилова, человека, страстно увлеченного конями. Сергей Сергеевич появился в Столешниках после выхода не то первого, не то второго номера «Журнала спорта», который издавал в 90-х годах дядя Гиляй. Журнал был посвящен конному спорту, и Сергей Сергеевич предложил свою помощь по оформлению. Часами сидел он в рабочей комнате и отбирал фотографии коней, которые в немалом количестве воспроизводились в журнале. Ему и фотографии коней было приятно смотреть. А как любил он писать лошадей! В Столешниковом переулке, напротив дома, где жил дядя Гиляй, в конце прошлого века находился извозный двор. И Сергей Сергеевич отправлялся туда рисовать лошадей. Стоило художнику похлопать, погладить лошадиную
