Первая мировая: война, которой могло не быть - Василий Молодяков

Эти разногласия вкупе с необходимостью закончить следствие привели к тому, что только 23 июля, почти через четыре недели (!) после убийства, Австро-Венгрия представила Белграду ультиматум, которого с тревогой ожидали европейские политики. Некоторые его положения стали известны уже в середине месяца: Вена намеревалась потребовать официального осуждения правительством пансербской пропаганды, проведения следствия в самой Сербии с участием австрийского чиновника и наказания виновных. Рассмотрим итоговый вариант документа, считающегося одной из главных причин войны, подробно, чтобы ничего не упустить.

Напомнив, что декларацией от 31 марта 1909 г. Белград обязался поддерживать с Веной добрососедские отношения, нота констатировала «существование в Сербии революционного движения, имеющего целью отторгнуть от Австро-Венгерской монархии некоторые части её территории» и то, что «сербское правительство не приняло никаких мер, чтобы подавить это движение». «Оно допускало, — говорилось далее, — преступную деятельность различных обществ и организаций, направленную против монархии, распущенный тон в печати, прославление виновников покушения, участие офицеров и чиновников в революционных выступлениях, вредную пропаганду в учебных заведениях; наконец, оно допускало все манифестации, которые могли возбудить в сербском населении ненависть к монархии и презрение к её установлениям». Следует признать, что это были не пустые слова: к ноте прилагались выводы следствия, которое установило многие факты, приведённые в предыдущей главе. Многие — но не все!

Чего хотела Вена? Прежде всего, официального заявления сербского правительства (текст прилагался!) с осуждением антиавстрийской пропаганды, сожалением о её «прискорбных последствиях» и об участии в ней офицеров и чиновников, которые предупреждались о недопустимости этого под угрозой «самых суровых мер». Иными словами, Белграду давалась возможность отмежеваться от «Народной одбраны». Далее следовали ещё десять требований, которые я приведу с сокращением некоторых деталей:

«1) Не допускать никакие публикации, возбуждающие ненависть и презрение к монархии и проникнутые общей тенденцией, направленной против её территориальной неприкосновенности.

2) Немедленно закрыть общество, называемое «Народна одбрана», конфисковать все средства пропаганды этого общества и принять те же меры против других обществ и организаций в Сербии, занимающихся пропагандой против Австро-Венгерской монархии. Королевское правительство примет необходимые меры, чтобы распущенные им общества не могли продолжать свою деятельность под другим названием или в другой форме.

3) Незамедлительно исключить из области сербского народного образования, как в отношении личного состава учащихся, так и в отношении способов обучения, всё то, что служит или могло бы служить к распространению пропаганды против Австро-Венгрии.

4) Удалить с военной и вообще административной службы всех офицеров и должностных лиц, виновных в пропаганде против Австро-Венгерской монархии (Вена была готова сообщить имена и подробности. — В. М.).

5) Допустить сотрудничество в Сербии органов австро-венгерского правительства в деле подавления революционного движения, направленного против территориальной неприкосновенности монархии.

6) Произвести судебное расследование против участников заговора 28 июня, находящихся на сербской территории, причём лица, командированные австро-венгерским правительством, примут участие в розысках, вызываемых этим расследованием.

7) Срочно арестовать Войя Танкосича и Милана Цигановича, скомпрометированных результатами сараевского расследования.

8) Пресечь содействие местных сербских властей незаконной торговле оружием через границу и наказать пограничников, виновных в содействии покушению (этот пункт дан в изложении. — В. М.).

9) Дать объяснения по поводу недопустимых заявлений высших сербских чинов, как в Сербии, так и за границей, которые, несмотря на своё официальное положение, позволили себе после покушения 28 июня высказываться в интервью во враждебном по отношению к Австро-Венгерской монархии тоне.

10) Без замедления уведомить об осуществлении указанных мер».

На ответ давалось двое суток.

Вместе с этим австрийским послам в Германии, Италии, России, Франции, Великобритании и Турции — странах, подписавших Берлинский трактат 1878 г. и признавших аннексию Боснии и Герцеговины, — поручалось передать министерствам иностранных дел перечисленных держав разъяснение позиции Вены, составленное в решительных выражениях вроде «заговорщический дух сербских политиков, оставивший кровавые следы в летописи королевства». Ссылки на то, что «Сербия стала очагом преступной агитации», а «сербское правительство не сочло нужным принять никаких мер» против неё, соседствовали с утверждениями о «бескорыстной и незлопамятной позиции» Австро-Венгрии, её «дружелюбии» и «долготерпении». Известив, что он «оказался вынужденным предпринять новые и весьма настойчивые шаги», венский кабинет выражал уверенность, что «действует в полном согласии с чувствами всех цивилизованных наций, которые вряд ли допустят, чтобы цареубийство сделалось оружием, которым можно безнаказанно пользоваться в политической борьбе, и чтобы европейский мир постоянно нарушался действиями, исходящими из Белграда».

Как оценить этот ультиматум? Зигмунд фон Мах, германский учёный, живший и работавший в США, считал, что «ультиматум, составленный в более умеренных выражениях, мог привлечь симпатии мира на сторону Австрии вместо того, чтобы служить доказательством сербских утверждений о деспотизме двуединой монархии». Баварский генерал-профессор Монжела признал, что документ «несовместим с достоинством независимого государства». Такой же точки зрения придерживались и в МИД Германии, получив предварительную информацию о содержании ультиматума через своего посла в Вене Генриха фон Чиршки. Иным было мнение… британской прессы. «Дэйли ньюс» заявила, что «возмущение Австрии естественно и оправданно», а её требования «не содержат ничего реально нетерпимого», поэтому «Сербии лучше всего принять их». «Дэйли кроникл» оценила ноту как «решительную, но едва ли более решительную, чем того требует разумная самозащита». «Австрия не может стерпеть подобные вещи без угрозы не только своему достоинству, но и самому существованию», — подчеркнула газета. «Пэлл Мэлл газетт» добавила: «Невозможно отрицать то, что Белград — центр заговора против спокойствия соседнего государства».

Есть все основания думать, что Берхтольд и Гойос составили ультиматум с сознательным расчётом на отказ Белграда и задержали его передачу внешнеполитическим ведомствам в других столицах так, чтобы предотвратить вмешательство третьих стран в конфликт между Австрией и Сербией. Досье с доказательствами причастности Белграда к сараевскому убийству было разослано только после объявления войны и к тому же без перевода, поэтому его никто не стал читать. Вручение ультиматума решили отложить до отъезда французского президента Раймона Пуанкаре и премьера Рене Вивиани из Петербурга, чтобы затруднить сербам консультации с Россией, поскольку царь и его министры сразу обратились бы за помощью к Франции. О том, как это происходило, мы знаем со слов бывшего генерального секретаря сербского МИД (министром был сам премьер Пашич) Славко Груича.

23 июля Груич с удивлением увидел у подъезда МИД экипаж: служащие ходили пешком, иностранные дипломаты приезжали либо по назначению, либо в приёмные часы — с 11 до 12. На лестнице он встретил секретаря австрийской миссий, который сообщил, что посланник Владимир Гизль хочет видеть Пашича сегодня в 16 часов. Тот ответил, что премьера нет в столице (это было известно из газет). На вопрос, с кем посланник может встретиться, Груич назвал себя и министра финансов Лазаря Пачу, который официально замещал главу правительства, а затем осведомился о цели визита. «Для передачи важного сообщения», — коротко сказал секретарь.

Груич немедленно поехал к Пачу. Сомнений относительно содержания разговора у них не было, а желание зафиксировать время наводило на мысль об ультиматуме с определённым сроком ответа. Они стали разыскивать оставшихся в Белграде министров (в стране шла избирательная кампания) и нашли только двоих — министра просвещения Любу Иовановича (который позже рассказал об осведомлённости Пашича о заговоре) и министра внутренних дел Стояна Протича. Находившийся в деревне премьер не был доступен по телефону, поэтому к нему послали жандарма с депешей и распорядились подготовить для него поезд на ближайшей станции.

Без пяти минут четыре в МИД, где уже собрались министры, явился бледный и взволнованный секретарь австрийской миссии и сообщил, что его шеф приносит извинения, но не может прийти раньше 18 часов (сейчас мы знаем, что он ждал отъезда Пуанкаре, который тоже задержался на час). В шесть вечера Гизль вручил ультиматум и, согласно его докладу в Вену, «прибавил, что ответ ожидается к шести часам вечера в субботу (25 июля. — В. М), к какому сроку, если не будет ответа или будет дан неудовлетворительный ответ, я покину с персоналом миссии Белград. Пачу заметил, не читая ноты (он не знал французского языка, на котором в то время составлялись международные документы. — В. М.), что сейчас выборы, часть министров отсутствует, и он опасается физической невозможности созвать своевременно совет министров в полном составе для принятия, по-видимому, важного сообщения. Я возразил, что возвращение министров в эпоху железных дорог, телеграфа и телефона является, учитывая размеры страны, делом нескольких часов». Берхтольд предписал Гизлю считать любые условия и оговорки при ответе отклонением ультиматума, а потому готовиться к отъезду.