Рождение огня - Сьюзен (Сюзанн) Коллинз

Народ замечает моё состояние. Меня пытаются втянуть в беседу, но это бесполезное дело. Поезд замедляет ход и вскоре останавливается. Обслуга сообщает, что это не просто остановка для заправки, но что с локомотивом что-то случилось и потребуется основательный ремонт — замена частей займёт по крайней мере час. Эффи впадает в панику, вытаскивает блокнот с расписанием и начинает выяснять, как опоздание поезда повлияет на дальнейшую судьбу каждого из нас вплоть до нашей прискорбной кончины. В конце концов мне становится невыносимо слушать её нытьё.

— Да всем по барабану, Эффи! — рявкаю я. Все сидящие за столом, даже Хеймитч, затихают, уставившись на меня. Хеймитч, предатель, уж кто-кто, а ты-то должен быть на моей стороне — Эффи достаёт и тебя! Но раз так, я немедленно отступаю:

— Да, кому какое дело до твоих проблем! — бормочу я и покидаю вагон-ресторан.

Поезд вдруг кажется мне непереносимо душным, ещё немного — и меня стошнит. Отыскиваю выход, с силой рву дверь. Врубается что-то вроде тревоги, но я игнорирую её завывания и выпрыгиваю наружу, ожидая, что приземлюсь в снегу. Однако воздух оказывается неожиданно тёплым — так и ласкает кожу. Деревья стоят всё ещё зелёные. Неужели за день мы так далеко продвинулись на юг? Я неспешно иду вдоль поезда, щурясь на яркое солнце, и уже начинаю раскаиваться, что напустилась на Эффи. Ведь в моём тяжком положении нет её вины. Надо бы пойти и извиниться. Моя злобная вспышка была верхом дурных манер, а манеры для Эффи — это всё! Но ноги продолжают нести меня вдоль полотна, в конец поезда и дальше, дальше... У меня целый час. Могу двадцать минут идти куда хочу, а потом вернусь и у меня ещё будет солидный запас времени. Но вместо этого через пару сотен метров я опускаюсь на землю, да так и сижу там, тупо уставившись вдаль. А если бы у меня были лук и стрелы — что бы я тогда сделала? Продолжала бы идти?..

Через некоторое время слышу позади себя шаги. Хеймитч, само собой, пришёл вправить мне мозги. Я, конечно, заслуживаю головомойки, но что-то мне неохота сейчас выслушивать выговоры.

— Я не в настроении для твоих нотаций! — объявляю я пучку травы, в который зарылась ногами.

— Я постараюсь быть кратким, — отвечает Питер и присаживается рядом.

— Думала, это Хеймитч, — бурчу я.

— Нет, он всё ещё терзает свой маффин. — Пит поудобнее пристраивает свой протез. — Неважнецкий день, а?

— А, да ничего, — роняю я.

Он набирает полную грудь воздуха.

— Слушай, Кэтнисс, я давно хотел поговорить с тобой о своём поведении в поезде. Ну, в том поезде, в прошлый раз... когда мы ехали домой. Я же знал, что у тебя что-то с Гейлом. Я всегда ревновал к нему, даже ещё до того, как познакомился с тобой официально. И несправедливо требовать от тебя и в жизни продолжения того, что было на Играх. Прости меня.

Пит просит прощения! Вот уж чего не ожидала... Пит действительно стал держать меня на расстоянии после того, как я призналась, что моя любовь к нему во время Игр была до некоторой степени актёрством. Но я никогда не держала на него зла за холодность. На арене я играла эту любовную драму со всем вдохновением, на которое была способна. А временами и сама, говоря по чести, не могла понять, какие чувства испытываю к Питу. И до сих пор ещё не разобралась.

— Ты тоже меня прости, — говорю я, хоть и не могу сказать точно, за что извиняюсь. Наверно, за то, что сейчас у меня имеется преотличная возможность окончательно испортить ему жизнь. В самом прямом смысле.

— Тебе не за что извиняться. Ты делала всё, чтобы сохранить жизнь нам обоим. Но я не хочу, чтобы мы продолжали вот так, как сейчас: игнорируем друг друга в реальной жизни и кувыркаемся в снегу при появлении камер. Ну и вот, я подумал, что если  перестану... ну, демонстрировать свои обиды, то мы могли бы попытаться стать хорошими друзьями...

Всем моим друзьям, по всей вероятности, не сносить головы. Но если я откажу Питу, опасность для него от этого не уменьшится.

— О-кей, — говорю. Как ни странно, от его предложения мне становится значительно лучше. Чувствую себя не такой двоедушной, что ли... Было бы просто здорово, если бы он пришёл ко мне со всем этим раньше, до того, как президент Сноу дал понять, что имеет свои планы относительно нас! А теперь быть просто « хорошими друзьями» нам не светит. Ну да всё равно, я рада, что мы снова разговариваем друг с другом.

— А... что-то не так? — спрашивает он.

Не могу я ему сказать! Сижу, выдёргиваю былинки...

— Давай начнём с чего-нибудь попроще. Вот странно, ты рисковала своей жизнью, чтобы спасти меня, а я... даже не знаю, какой твой любимый цвет! — говорит Питер.

Невольно улыбаюсь:

— Зелёный. А твой?

— Оранжевый.

— Оранжевый? Как волосы Эффи?

— Немного более приглушённый, — говорит он. — Скорее, как... закат солнца.

Закат... Я так и вижу его, как наяву: и диск заходящего солнца, и небо, сияющее мягкими оттенками оранжевого... Красотища. Вдруг вспоминаю печенье с тигровой лилией и — раз уж мы с Питом снова разговариваем — еле сдерживаюсь, чтобы не выложить ему всё про грозный визит президента. Но Хеймитч просил меня держать язык за зубами, так что лучше перейти к милой светской болтовне о пустяках...

— Ты знаешь, все только и твердят, что о твоих картинах. Мне даже как-то неловко, что я ни одной не видела.

— Так в чём дело, у меня ими целый вагон набит. — Он поднимается и протягивает мне руку. — Пошли.

Приятно ощущать как его пальцы снова переплетаются с моими, не для показухи, а по-настоящему, по-дружески. Мы возвращаемся к поезду рука об руку. У самой двери я вспоминаю:

— Ой, мне нужно сначала извиниться перед Эффи.

— И не бойся переборщить с лестью и комплиментами, — советует Питер.

Так что когда мы заходим в вагон-ресторан, где вся остальная компания всё ещё никак не закончит свой ланч, я рассыпаюсь перед Эффи мелким бесом. Наверно, по её мнению, всего моего угодничества едва достаточно, чтобы искупить вопиющее нарушение этикета, допущенное мной. Но к её чести надо сказать, что она милостиво принимает мои извинения. Дескать, она понимает, что мне нелегко. А её лекция о том, как важно придеживаться установленного расписания, длится всего каких-то пять минут. Похоже, я легко отделалась.

Когда с нотациями покончено, Питер ведёт меня через несколько вагонов — показать свои картины. Не знаю, чего я ожидала. Может, те же самые расписанные цветочками печенья, только в увеличенном виде. А увидела нечто совершенно другое.

На картинах Пита изображены Игры.

Вот так сразу я бы и не сообразила, если бы сама не побывала с Питом на арене. Вода, просачивающаяся сквозь щели в стенах нашей пещеры. Высохшее дно лесного озерка. Пара его собственных рук, выкапывающих коренья... Другие образы мог бы легко узнать любой: золотой Рог Изобилия; Мирта, засовывающая ножи в многочисленные внутренние карманы своей куртки; один из муттов-переродков, белокурый, зеленоглазый, несомненно, двойник Диадемы — и его страшный звериный оскал, когда он пытается достать нас...

И я... Повсюду: вот я высоко на дереве, вот ожесточённо выколачиваю рубашку о камни в ручье, а здесь лежу без сознания в луже крови... Но одно изображение я толком не могу ни к чему привязать: неясные черты моего лица просвечивают сквозь серебряную дымку, мои глаза как будто сотканы из той же дымки... Наверно, такой я представлялась Питу, когда он метался в лихорадке.

— Ну, что скажешь? — спрашивает он.

— Не нравятся! Они отвратительны! — выпаливаю я. От них разит кровью, грязью, зловонным дыханием переродка. — Я из сил выбиваюсь, всё время пытаюсь забыть арену, а ты тащишь её обратно! Тут же всё как... живое! И как ты можешь помнить весь этот ужас, да ешё с такими подробностями?

— Я вижу их каждую ночь, — тихо отвечает он.

Я понимаю, о чём речь. Кошмары были моими частыми гостями и раньше, до Игр, но теперь они мучают меня в любое время, стоит только голову на подушку положить.  Тот, старый, в котором погиб мой отец, приходит теперь редко. Зато я вновь и вновь переживаю то, через что прошла на арене: мою запоздалую попытку спасти Руту; вид истекающего кровью, умирающего Пита; раздувшееся, изуродованное тело Диадемы, расползающееся под моими пальцами; страшная смерть Катона от когтей и зубов переродков. Это теперь мои постоянные спутники.

— Я тоже. Тебе становится легче? Ну, когда выплеснешь кошмар на полотно?

— Я не знаю... Думаю, что мне не так страшно засыпать по ночам... во всяком случае, так я себе внушаю, — отвечает он. — Но они никуда не деваются.

— Неужели так будет всегда? Хеймитча тоже мучают кошмары. — Хеймитч об этом не распространяется, но я уверена, что как раз поэтому он не любит спать в темноте.

— Может быть. Но для меня лучше просыпаться с кистью в руке, чем с ножом, — говорит он. — Значит, они тебе не нравятся?