Самоубийство и душа - Джеймс Хиллман

«Материя», «природа» и «энергия» в конечном счете так же многозначны; сюда же относятся «жизнь», «здоровье», «справедливость», «общество» и «Бог», являющиеся символическими посылками уже рассмотренных точек зрения. Душа как понятие ставит сознание в тупик ничуть не больше, нежели другие самоочевидные, не требующие доказательств первичные принципы. Несмотря на затруднения, испытываемые современным человеком при использовании этого термина, он продолжает «работать» в глубинной психологии и оказывать воздействие на ее теоретическое развитие таким образом, что многие глубинные психологи и сами удивились бы, обнаружив подобное воздействие.

То, с чем пациент приходит на аналитический сеанс, — это страдания души, и по мере того, как раскрываются значения этих страданий, возникает сопереживание и обнажается направленность психотерапевтического процесса. Здесь обнаруживается, что любые выражения живой реальности не могут быть восприняты лучше, нежели в пределах корневой метафоры психологии: самим психическим, или душой.

Термины «психическое» и «душа» могут использоваться как взаимозаменяемые, хотя и существует тенденция избегать неопределенности слова «душа» и обращаться к более биологически обоснованному, более современному слову «психическое», или «психика». «Психическое» чаще используется как дополнительная коннотация, имеющая непосредственное отношение к телесной жизни, возможно, даже сводимая к ней. «Душа» же содержит метафизические и романтические обертоны и имеет хождение в понятийном пространстве религиозного сознания.

Таким образом, корневая метафора души, несмотря на свою неточность и сложность, формирует установки аналитика и управляет его точкой зрения. Когда аналитик пытается понять переживание, то старается постичь его отношение к душе пациента. Суждение о смерти со стороны ограничивает ее понимание. Сартр даже утверждает, что мы вообще никогда не поймем смерть, так как это всегда смерть другого человека; мы всегда находимся за ее пределами. В связи с этим обстоятельством в расследовании самоубийства все чаще обращаются к психологической аутопсии, то есть к изучению индивидуальных случаев, чтобы приблизиться к психологической точке зрения. Изучение записок самоубийц, собеседования с людьми, предпринимавшими попытки самоубийства, и социологические исследования случаев — все это подводит исследователя ближе к самому значению смерти, к пониманию этого явления изнутри.

Тем не менее такие исследования в подавляющем большинстве случаев остаются внешне отстраненными, так как предпринимаются ради получения информации о самоубийстве. В них не ставится цели узнать о душе человека, с которым сложным и малопонятным образом связано то или иное самоубийство. Исследования этого типа проводятся для выяснения причин самоубийства и объяснения происхождения суицидального стремления. Когда такое исследование наконец приводит к пониманию «суицидальной проблемы», то предполагается, что должны быть разработаны превентивные меры для предотвращения самоубийства. Аналитик может получить рекомендации, основанные на статистических свидетельствах, кратких биографических очерках, глубинных интервью и т. п., так или иначе указывающие на признаки «угрозы самоубийства». Основная работа Рингеля в Австрии, Шнейдемана в Соединенных Штатах и Штенгеля в Англии велась в этих направлениях. Их целью было предотвращение самоубийства, так что соответствующие объяснения и рекомендации были связаны именно с этим аспектом проблемы.

Поэтому они не могут в полной мере помочь аналитику. Его задача — быть объективным по отношению к явлениям души, воспринимать события такими, какие они есть, без предварительного суждения. В этом заключается форма его научной открытости и непредубежденности. Коллективные точки зрения — социологическая, медицинская, юридическая и теологическая — объявляют самоубийство чем-то таким, что нужно предотвратить. Подобное предубеждение наряду с архетипическим страхом перед самоубийцей не позволяет тому или иному исследователю понять саму суть явления — цель, к которой он, собственно, и стремится в решении своей задачи. Методология вышеназванных точек зрения препятствует обнаружению того, что ищет исследователь. Если же аналитик хочет понять нечто происходящее в душе, он может совершенно не преуспеть в плане предотвращения этого «нечто».

Не предотвращение, а подтверждение составляет аналитический подход к переживанию. Намерение или желание аналитика сводится к распознаванию тех или иных душевных состояний, в которых пребывает пациент, с тем чтобы довести их до сведения последнего и сделать их достоянием его сознания. Аналитик находится в консультационном кабинете для осознанной констатации того, что совершается в душе пациента, что бы, при этом в ней ни происходило. В идеале он присутствует там не для того, чтобы одобрять, обвинять, изменять, предостерегать или предотвращать. Он может искать смысл этого «совершающегося», но такой поиск означает исследование данного, а не уход или увод от него — увод от самого переживания, от того, что имеет место. Увод от переживания закрывает также и путь понимания данных в том виде, в каком они представлены.

Поэтому аналитик обязан отложить в сторону даже наиболее, как ему кажется, полезные сведения о самоубийствах, чтобы оставаться открытым к восприятию тех данных, которыми он непосредственно располагает в данный момент. Любое обстоятельство, вмешивающееся в его уникальное эмоциональное постижение индивида, будет препятствовать пониманию общей картины. Пониманию будет способствовать только то знание, к которому он эмоционально восприимчив. Современные же научные представления о самоубийстве не могут помочь пониманию, так как содержат предвзятое мнение по этому вопросу. Объяснения, полученные из исследований, представляющих самоубийство как результат нарушения логического мышления, ухудшают видение картины того, через что проходит душа. Объяснениям не удается выразить всей серьезности и огромности события. «Психосемантического заблуждения» уже достаточно, чтобы личность оказалась в состоянии, близком к самоубийству.

Задача аналитика — продвинуть свое понимание внутрь другой личности, когда это необходимо для решения аналитических задач. Понимание никогда не было коллективным явлением. Оно основано на симпатии, сочувствии, на доверительном знании, на соучастии. Оно обусловлено душевной связью и соответствующим человеческим общением, в то время как объяснение принадлежит точке зрения естественных наук. Понимание пытается зафиксироваться на существующем моменте, а объяснение уводит прочь от настоящего, назад, в цепь причинности, или в сторону — в область сравнений. Людям присуще рассматривать отдельные события как принадлежащие к классам явлений, так что уникальная свежесть каждого события приносится в жертву на алтаре общего знания.

Противоположность точек зрения — понимания изнутри и объяснения извне — разрезает психологию надвое. Это старая проблема в истории мышления. Любая психологическая теория, объясняющая характер человека на основании наблюдений за его поведением только извне, с поясняющими моделями, опирающимися на физиологию, лабораторный эксперимент, механику, социологическую статистику и т. п., придет к выводам, отличающимся от данных, полученных на основе иного психологического подхода — другой точки зрения. Психология, объясняющая характер человека, основываясь на понимании его изнутри, должна использовать другие процедуры и понятия и другую отправную точку — от самого индивида. Различия точек зрения всегда должны приниматься во внимание аналитиком, иначе он будет ошибочно пытаться достичь понимания путем изучения объяснений. В этом случае аналитик стремится развивать свое отношение к самоубийству скорее через изучение литературы, нежели исходя из своих непосредственных наблюдений и общения с психическим — своим и другого человека. Он будет вынужден возвратиться к пустым объясняющим схемам и словесной «шелухе»: «мазохизм», «склонность к саморазрушению», «интернализированная агрессия», «незавершенное самоубийство», «желание смерти», «первичная регрессия» и т. п. Хотя аналитик и обнаруживает таким образом паттерны реакции и раскрывает поведенческие механизмы, но душевное содержание при этом теряется.

Глубинная психология заново открывает душу и помещает ее в центр своих исследований. Теперь она рискует вновь утратить ее под давлением академической психологии. Академическая психология, стремясь быть научной, как физика, выбрала одностороннее направление «извне», так что душе больше нет места в единственной области, предназначенной для ее изучения. Именно поэтому глубинная психология по-прежнему остается в стороне от академической психологии. Для вступления на «академическую стезю» ее просят отказаться от своей точки зрения, от собственных открытий и языка. Глубинную психологию просят доказать обоснованность своих клинических открытий с помощью экспериментальных методов. Она должна перевести клиническое понимание на чуждый ей язык естественнонаучного объяснения. Иными словами, цена вхождения в академический мир — утрата души. Но без психологии, исследующей глубины индивидуальной души в поисках ее значения, невозможно понять такую проблему, как самоубийство, доставляющую неудобства официальной психологии, действующей под знаменами науки.